Два друга и окунь
Два друга и окунь
Чаун, застыв, сидит на берегу реки и, часто мигая, смотрит на поплавок. Поплавок недвижим, как вбитый в стену гвоздь. Гладь воды не шелохнется. В нее, как в зеркало, засмотрелось безоблачное небо. Кажется, будто замерло и течение.
Полдневное июльское солнце изжарит кого угодно, но только не Чауна. Этому человеку не страшен никакой зной. Когда-то он был удалым молодцом, прошел сквозь огонь и воду, сворачивал на своем веку горы работы и погулять умел, а на склоне лет сохранил бодрость духа и приобрел полную нечувствительность к капризам природы.
Одного не понимает Чаун: почему рыба так упорно не хочет клевать? «Должно быть, рыбы поумнели. Может, завели у себя курсы повышения квалификации», - рассуждает он, не теряя все- таки надежды взять когда-нибудь такой же богатый улов, как и в прежнее время.
Наконец рыболова сморила скука.
Чаун поднимает голову.
Вдоль канавы среди желтеющей ржи идет старичок. Это пасечник Варапога.
Варапога, как и Чаун, носит синие посконные портки и рубаху из небеленого холста. Только у пасечника на голове красуется самодельная соломенная шляпа, поля которой уже изгрызли зубы времени. Босые ноги и у того и у другого приобрели цвет темной дубленой кожи.
Варапога несет связку гнилушек, тщательно перетянутую лыком. Пасечник подходит к воде, встает за спиною -Чауна и молча созерцает застывший поплавок.
- Не клюет?
Чаун не спеша поворачивает к нему голову. Движение это полно достоинства рыболова.
- А, это ты, Варапога! Нет, не клюет что-то.
- Ни одной?
- Ни одной.
- Давненько тут?
- Только светать начинало, когда я червей копал. Около трех, наверно, было. Ходики у меня уже год как стоят.
- А в чем причина?
- Кто их знает. Весною кровельщик Удрис смотрел - сказал, что вся беда от тараканов.
Помолчав, Варапога спрашивает:
- Рыжие тараканы?
- Рыжие…
- Прусаки?
- Ага, прусаки… Промыл бензином, велел к гире топор подвесить. Подвесил - все равно не пошли. Подвесил еще зуб от бороны - и опять не пошли. Да и не очень нужны они: на что тогда солнце в небе?
Варапога усаживается рядом.
- За гнилушками ходил? - начинает теперь расспрашивать Чаун.
- Нет, Симанису овчину отнес: хочу к зиме новую шубенку справить. Когда возвращался, у старого моста гнилушки приметил… Из них отменный дымарь будет.
- Ты полушубок с верхом шьешь или нагольный?
- Я по-стариковски - нагольный. Овчина и так согреет, верх ни к чему. Только сукно зря переведешь.
- Сколько Симанис нынче берет?
- Пятнадцать.
- Дороговато. Как в Риге. Понес бы старику Рабайнису. За пятерку сшил бы.
- Рабайнис совсем слаб глазами стал.
- Какую вещь получше - ну, штаны там или пиджак - он и не берет, но полушубки ладит еще хорошо. Прошлой зимой Анд- жу сшил. Крой старого времени, сразу видно. Свободно на костях сидит. Большой Андж наденет - как раз, малый Андж наденет - тоже как раз. Не то что у Симаниса: вторую рубаху под низ не натянешь, не говоря уже о фуфайке!
Разговор иссяк. Варапога растягивается на траве. Жара разморила его. Он надвигает поля шляпы на лицо и полностью предается безмятежности.
Проходит час, а может, и два. И Чаун заговаривает снова:
- Слышно, будто Симанис собирается жениться, потому и дерет такие деньги.
- Болтают!… Придумал хитрый способ, как на спичках экономить: ножом их надвое раскалывает.
- Да ну? Так ведь сера, осыпется. - Чаун отрывает взгляд от поплавка.
- Если тонким острым ножом - не осыпется. Зато каждую спичку по два раза зажигает.
- Если хорошенько мозгами пораскинуть, тут нет, пожалуй, скупости. Бережливость - это верно.
- Пожалуй.
- В конце концов Симанис… - Тут нить мыслей Чауна внезапно обрывается. Он весь подается вперед. Глаза сощурились, как у кота.
Поплавок чуть вздрагивает.
Варапога тоже садится и впивается глазами в поплавок. Тот еще два-три раза вздрагивает, потом скользит в сторону, накреняется и не спеша уходит ко дну. Чаун подсекает и начинает осторожно тянуть. Сухое, уже лет с десяток прослужившее удилище сгибается и потрескивает, а из воды показывается здоровенный, как лапоть, трепещущий окунь. Раскачиваясь и извиваясь, он повисает над ступнями рыболова. Чаун весь в поту, но сохраняет невозмутимый вид, словно окунь не был для него неожиданностью.
Рыболов снимает добычу с крючка и, не оборачиваясь, небрежно швыряет через плечо наверх. Окунь падает в рожь.
- Ты присмотри там за ним, как бы в воду не скатился! - неторопливо говорит Чаун и насаживает нового червяка. Закидывает удочку и снова принимается зорко наблюдать за поплавком. Удилыцик напускает на себя равнодушие, как того требует самолюбие рыболова. Но в действительности Чаун слышит и отмечает про себя малейшее движение пойманного окуня.
Варапога поднимается, входит в рожь и внимательно прикидывает вес рыбы.
- С кило, пожалуй…
- Эта рыбка, пасечник, два с половиной потянет.
- Нет, двух не будет!
- Окунь - не пчела, не знаешь - не говори. Я на своем веку на этом месте столько окуней натаскал, что на пятнадцати возах не увезешь. Я-то знаю, сколько рыба весит.
- Может, и так.
- Два с половиной - это точно, - заключает Чаун.
Они умолкают. Варапога снова растягивается на траве. Тишину по временам нарушает окунь - он бьется по краю ржаного поля. Чауну кажется, что после каждого удара хвоста высохший берег глухо гудит.
Наконец окунь затихает.
Вечереет. Косые солнечные лучи уже не так припекают. Над головами пролетает стая птиц. Варапога собирается домой.
- Пора шагать, что ли?
Чаун не отвечает. Варапога забирает свои гнилушки и начинает взбираться на берег. Перед могучим окунем он останавливается в восхищении.
- Экий здоровенный! Как лемех… Только весь в грязи. Вывалялся чертяка! Ополоснуть бы - как такого понесешь домой?
Чаун безмолвствует. Но, когда Варапога спускается к воде, не выдерживает:
- Только гляди не упусти!
- Да он ведь уснул.
Варапога погружает рыбу в воду. Одной рукой, на всякий случай, придерживает за жабры, а другой трет.
До сих пор он не понимает, как это случилось. Надо же стрястись такому несчастью! Сонный окунь, вдруг дернувшись, выскальзывает из рук и, ударив в воде хвостом, стрелой исчезает в глубине. У Варапоги и волосы зашевелились на голове, в ушах застучала кровь, ноги похолодели. Потеряв соображение, он, растопырив руки, бросается за окунем. Плавать пасечник не умеет и начинает тонуть. Но страх возвращает Варапоге здравый смысл, и он обеими руками ухватывается за осоку, которая, на счастье, растет у самой воды. Только теперь он слышит чей-то крик. Сначала ему чудится, что это кричит он сам. Но постепенно до его сознания доходит, что это Чаун. Выбравшись на берег, Варапога уже различает кое-какие слова:
- Ты, ты упустил мою рыбу! Ты упустил мою рыбу!…
Варапоге очень грустно. Он понимает, что для него наступают
тяжелые времена - надо как-то спасать свои отношения с другом. Вид у пасечника жалкий. Вода стекает с одежды струйками, они бегут прямиком к реке. Варапога нерешительно приближается к Чауну, хочет сказать что-то, утешить его, оправдаться, но все нужные слова куда-то исчезают…
- Уходи! - взвывает Чаун. - Чего тебя носит тут по берегу? Уходи! - Чаун в ярости подскакивает. - Уходи!
Варапога плетется прочь, заходит за ивовый куст и садится там в траву. Возможно, теперь он боится за Чауна.
- Знаешь, Варапога, кто ты? Последний ты человек - вот кто! - хрипит Чаун голосом умирающего. - Еще в школе учитель предупреждал тебя: плохим человеком вырастешь. Ты тогда мое сало в огонь уронил. Сбылось предсказание учителя! И помрешь ты плохим человеком.
Варапога проглатывает застрявшую в горле шерстяную варежку.
- Попробуй еще поудить, Чаун. Окунь так долго пролежал во ржи, что наверняка проголодался и, может, клюнет…
- Уходи! - стонет Чаун, но все же быстро расправляет лесу и закидывает снасть в реку.
Друзья сидят каждый по свою сторону куста и мрачно смотрят в воду. Сидят долго. На западе алеет закатное солнце. Промокшего Варапогу бьет дрожь. Время идет…
В полночь поднявшаяся луна увидела, как вдоль ржи передвигались две удрученные фигуры. В эту ясную летнюю ночь от них веяло мрачностью дождливой осени.
(№ 20, 1964)
Перевод с латышского Хрис. Херсонского
Иван Шмелев