Я ловлю бабочек во Франции

Я ловлю бабочек во Франции

Когда мы высадились в Сен-Назере, отец, плохо чувствовавший себя уже во время пути, совсем расхворался. Ему на полгода пришлось лечь в морской госпиталь в Бресте. А мы поселились в Крозоне; отец из Гвианы написал одному местному жителю, и тот снял для нас на берегу моря дачу. Отец так хотел провести с нами на даче свой отпуск! Однако ему, бедному, пришлось мучиться на больничной койке, и единственным его утешением были свидания с нами.

В госпитале отец пролежал полгода, но лучше ему не становилось, и он упросил врачей перевезти его в Горрон, куда мы вернулись в начале октября. Отец появился среди нас; увы, он по-прежнему был прикован к постели, так как лежал в гипсе. Но наша любовь и тщательный уход помогли ему: мало-помалу он стал бодрее духом, болезнь начала отступать, и вот он уже на несколько часов в день мог вставать с постели.

Во Франции я стал заочно учиться в Специальной школе общественных работ, основанной инженером путей сообщения Эйроллем. Вечерами я наводил порядок в своей прежней коллекции, которая, к счастью, сохранилась, и возился с новой, привезенной из Гвианы.

Наше материальное положение было самое плачевное. Болезнь отца постепенно поглотила те сбережения, которые ему удалось сделать в Гвиане; долги росли. Отец, который теперь уже ходил, опираясь на костыли, решил поехать со мной в Париж и попытаться продать мои коллекции. Хотя мне было очень жаль расставаться со своими сокровищами, я без колебаний согласился. Отец рассчитывал также выручить немного денег за звериные шкуры, которые он привез из Гвианы; две из них — ягуара и льва-пумы — были особенно хороши.

К счастью, в те времена путешествия обходились недорого. Мы прожили в Париже неделю в очень милой гостинице, носившей пышное и, я бы сказал, не совсем подходящее для нее название: «Императорский отель». Быть может, этот отель и поныне здравствует на улице Жан-Жака Руссо?

Увы, нас ждало горькое разочарование. Я обошел по очереди всех парижских натуралистов, но ни один не предложил за шкуры и коллекции больше четырехсот франков. А ведь одна только коллекция стоила в то время по самому скромному счету примерно четыре-пять тысяч франков.

Поручив судьбу коллекции одному старинному нашему другу, работавшему приемщиком корреспонденции на Коммерческой бирже, мы печально возвратились домой. Вскоре этот верный друг нашел покупателя, известного энтомолога, который согласился дать за мою коллекцию смехотворно малую сумму — восемьсот франков. Но выбора у нас не было: пришлось согласиться.

Само собой разумеется, я отдал все деньги отцу. Шкуры отец подарил своим парижским друзьям: их обратный провоз обошелся бы слишком дорого.

Единственным преимуществом этой неудачной продажи было то, что энтомолог, который купил мои коллекции, предложил мне собирать для него насекомых во Франции и в Алжире. Человек проницательный, он сразу угадал во мне умелого охотника за бабочками. Предложенное им жалованье — сто франков в месяц — даже в 1902 году было смехотворно мало и не могло обеспечить мое будущее. Однако и на сей раз я вынужден был дать согласие: бедность сговорчива.

Я приступил к работе и со страстью отдался охоте за бабочками.

Я не только высылал родителям сто франков; мне оплачивался проезд во втором классе (будем справедливы, проезд все-таки оплачивался), а я ездил в третьем и сэкономленные гроши тоже отправлял домой. Экономил я и на гостинице: останавливался обычно в самых скромных, и разница тоже шла в Горрон. Признаться, я рассчитывал на премию, которую мне посулил мой наниматель, но, как я ни старался, сколько ни добывал для него чудесных бабочек, премии так и не увидел.

***

Моя первая вылазка в ноябре 1902 года в лесу Лорж (в департаменте Кот-дю-Нор) оказалась очень удачной. Мне посчастливилось найти двух ценнейших жуков, принадлежащих к редкой вариации красивой жужелицы золотисто-блестящей, а мой энтомолог имел всего лишь один экземпляр такого жука. Поймал я также много очень интересных разновидностей бретонского подвида этого вида жужелиц.

Я охотился в лесах Бретани, Орна и Сарты. Тут я обнаружил несколько редчайших вариаций жужелицы золотисто-блестящей. Такой жужелицы в коллекции моего хозяина не было.

На рождественских каникулах мне удалось отдохнуть несколько дней у родителей, но уже в начале января я получил приказ отправиться на Черную Гору (Монтань Нуар) на юге Севенн. На Черной Горе я впервые подвергался настоящей опасности. Я решил достигнуть Северного пика и отправился в путь вместе с тремя жителями Сен-Аман-Сульта, где я поселился на время ловли.

Когда мы достигли первых отрогов пика, поднялся буран, снег слепил глаза. Мои случайные проводники посоветовали мне вернуться. Я не внял их уговорам, и они повернули обратно.

Я остался в одиночестве. Приближалась ночь. Среди снежного вихря я не мог найти тропинку, по которой мы пришли. Оставалось только ориентироваться на огоньки, которые, к счастью, зажглись в окнах Сен-Аман-Сульта.

До сих пор помню, как я кубарем катился со склонов вышиной в сорок и пятьдесят метров, падал на колени, не мог отдышаться. Тут недолго было и кости сложить. Но, видно, судьба решила иначе, и в одиннадцать часов вечера я наконец нашел довольно широкую тропу, которая и привела меня в городок.

***

Некоторое время спустя я отправился в Сорез, где поймал множество очень красивых жуков другого подвида жужелицы золотисто-блестящей, исключительно богатой расцветки, — зеленые тона у них переходили в огненно-красный или в лилово-коричневый.

Самым прекрасным воспоминанием об этих днях осталась моя первая в жизни жужелица испанская. Приподняв маленькой походной мотыгой слой мха на вершине холма, я заметил, что по земле катится какой-то огненный шарик; это оказался великолепный экземпляр жужелицы с надкрыльями цвета раскаленных углей и синим тельцем.

Не менее красива была жужелица блестящая, которую мне удалось поймать через несколько дней.

Я не довольствовался ловлей жужелиц. Мне хотелось также собирать насекомых, обитавших в пещерах и у подножии деревьев. Поэтому в один прекрасный день я решил отправиться в знаменитый грот в районе Тру-дю-Калле.

Доступ в этот грот считается довольно сложным и даже опасным, поэтому я взял проводника. Захватив с собой спички, свечи, магний и, само собой разумеется, склянки для собирания насекомых, мы отправились в путь.

При входе в грот, знаменитый своей высокой температурой, я сбросил теплый зимний костюм и переоделся в полотняный, который привез из колоний.

Проводник заранее рассказал мне об одном месте, где скопилось много помета летучих мышей. В свое предыдущее посещение он заметил, что по помету ползают тысячи маленьких насекомых. Сюда-то я и решил заглянуть.

Долго карабкались мы по узким проходам, и, признаюсь, иной раз меня бросало в дрожь, когда, выпрямившись, я касался нависавшего над нами свода.

Наконец мы добрались до огромной пещеры, в глубине которой находилось озеро; нам предстояло пройти по узкому карнизу, окаймлявшему это озеро. Тут уж начался настоящий альпинизм! Мы прошли по этому карнизу метров шесть. Закружись у нас голова, мы неизбежно свалились бы в озеро. Проводник спокойно указывал мне, куда ставить ногу или за какой выступ хвататься рукой. Такие акробатические номера, да еще с горящей свечкой в руках, лишили меня последних сил. Когда я добрался до конца карниза, то был весь в поту.

Но с какой радостью я увидел, что кучи помета действительно усеяны жуками!

Удивительное дело: эти незрячие насекомые разбежались при нашем появлении, словно их нервная система реагировала на лучи свечей! Мне удалось собрать довольно обильную жатву, но, по сравнению с той, которую мы получили впоследствии, поставив ловушки, она была просто-напросто жалкой.

Однако пора было возвращаться обратно. На этот раз я наотрез отказался карабкаться по карнизу и предпочел перебраться через озеро вплавь. Я свернул одежду, привязал ее себе на плечи и поплыл. Проводник шел впереди по краю карниза со свечой. С огромным облегчением я увидел наконец дневной свет.

Расставшись с Сорезом, я отправился южнее, в Каммаз. Здесь мне удалось сделать свои самые ценные находки. Я поймал полдюжины экземпляров вариации жужелицы блестящей, до сего времени совершенно неизвестных. Позже их окрестили «Ле Мульти».

Само собой разумеется, в течение тех двух недель, что я провел в Каммазе, я не ограничился только жужелицами. Я нашел здесь огромное количество самых различных жуков. Нашел, вернее, нашли, ибо я охотился не один. Я мобилизовал всех неработавших дровосеков, женщин и детей.

Мы выходили рано утром: до места охоты было десять—двенадцать километров. Я проделывал это расстояние чуть ли не бегом, несмотря на свою хромоту. Каждый из моих спутников носил при себе склянку, куда опускал пойманных насекомых.

На всю жизнь я запомнил длинные вечера — иной раз я засиживался за полночь, — холодную, похожую на сотни других комнату в гостинице, где я считал и пересчитывал жуков в каждой склянке, чтобы заплатить моим ловцам. Плата была более чем скромная, ибо, по распоряжению своего хозяина, я платил за каждое насекомое по одному су!

Когда у меня оказалось десять тысяч жужелиц — такой заказ я получил от своего патрона, — я расстался с Черной Горой и поехал в Пор-Вандр, откуда мне предстояло отправиться на Балеарские острова. Там один австрийский эрцгерцог, друг моего хозяина-энтомолога, должен был меня встретить и помочь в охоте.

Увы! Приехав в Пор-Вандр, я получил сразу две телеграммы: в одной меня очень горячо поздравляли с тем, что мне удалось найти множество жужелиц-красноножек, как я сам окрестил красноногие экземпляры жужелицы блестящей, а в другой — содержался приказ отменить путешествие в Испанию, немедленно возвращаться обратно в Каммаз и — вот уж, что называется, повезло! — собирать вышеуказанных красноножек.

Я повиновался с огромной неохотой. Я так мечтал посетить прелестные Балеарские острова! Печально возобновил я ловлю, печально и, надо сказать, не особенно удачно, ибо среди двадцати тысяч пойманных мною жужелиц я насчитал только шесть красноножек.

***

Как-то вечером, вернувшись в гостиницу, я узнал, что меня ждет молодая дама. Это оказалась журналистка из газеты «Юнион Либераль»; она хотела взять у меня интервью. В газете через несколько дней действительно появилась заметка под названием: «Табарутаир», что на местном диалекте обозначает «ловец табаро», то есть жужелиц...

Журналистка оказалась очень милой, а поэтому, ответив на все интересовавшие ее вопросы, я согласился отвести ее в свой номер, где почти каждый вечер принимал от сборщиков их добычу и расплачивался с ними. Молодую женщину восхитила раскраска жужелиц, которых я вытряхнул на стол из склянок.

Недавно я случайно нашел эту старинную заметку и решил привести ее здесь.

«Каммаз

Табарутаир

Девушки и юноши, девчушки и мальчуганы с любопытством допытываются друг у друга: «Поймал табаро?» — «Поймал двадцать. А ты?» — «Я пятьдесят. А сколько у тебя?» — «Сто... бежим скорей к табарутаиру».

«Табаро» и «табарутаир»!.. Впервые слышу эти два слова. Что это — люди, животные? Терпение, сейчас тайна откроется! Я иду следом за веселой толпой, я шлепаю вместе с ними по грязи, вместе с ними взбираюсь по лестнице отеля, и вот наконец передо мной сам табарутаир.

— Вы, в сущности, кто?

— Натуралист, сударыня, и восхищен очаровательным прозвищем, которым меня наделило живое воображение горцев.

— Ну, а «табаро»?

— Это жуки, предназначенные для коллекций, а коллекции — услада ученых и любителей.

Наша беседа, уснащенная звучными латинскими терминами, от которых я избавлю своих читателей, продолжается.

Кучка табаро растет на столе, су и серебряные монеты переходят в руки юных ловцов, и они удаляются, сияющие, с улыбкой на губах и с честно заработанными деньгами в кармане.

А я, я остаюсь, чтобы полюбоваться жуками, которые засыпают вечным сном в тесных уютных картонных ящичках: черные, как эбеновое дерево, отливающие желтым, лазурью, пурпуром и изумрудом, они являют целую гамму радужных и бархатистых оттенков вроде тех, что вспыхивают в ласковых глазах девушки.

Долго ли еще продолжится этот «сбор», заполняющий леса смехом и песнями?

Ловцы неутомимы: напрасно вереск и дрок молят о пощаде, напрасно подснежник пугливо закрывает свою безупречно белую чашечку, — тяжелые сабо и грубые башмаки с подковками безжалостно топчут их, почва разрыта, мох вырван, табаро взяты в плен и обменены на звонкую монету.

Уже забыт золотой жук Эдгара По! Он побежден жуком Монтань Нуар!

Да здравствует табаро! Да здравствует табарутаир!»