Душевная беседа

Душевная беседа

…Придет срок, обольются акатовские яблони кипенью белой, начнет зорька зорьке руку тянуть и шумно станет у нас в деревне. Тем более, дачников наедет тьма-тьмущая!

Дачники в Акатово прибывают разные. Тут и охотникам раздолье. И рыбакам можно душу отвести. И художникам найдется, что отобразить. Оно, пожалуй, для отдыха и не сыщешь места краше нашей сторонки. Воздух отменный, река — рукой подать. И пристань рядом. И сельпо… А лес? Строевой, сосновый, и к самым колхозным усадьбам подошел…

В то лето дачники в Акатово наезжать стали рано. Погода установилась уж очень теплая. И вскоре, как Первомай справили, свободных квартир по деревне почти не осталось.

Только у деда Стулова горница долго пустовала. В новом прирубе. Ах, ну и горница! Просторная, хоть и под беседу годится. Полы пареной мозжухой промыты. На половики ступить боязно — только что не накрахмалены. Налево ларь с яблоками сушеными. Шагнешь поближе, а ноздри так сами и раздуваются. Направо кровать дедовой работы, под орех, с резными загогулинами. А перины на кровати, точно сдобные пироги. Это уж бабка расстаралась… Насчет тех, кто там ползает либо скачет, можете не сомневаться. Нету! И в самые полдни в горнице всегда прохлада и даже чуть сумеречно. В том дело, что окна в сад вышли и листва от черемухи дробит солнышко… Век бы, думается, не ушел с такой квартиры!

Не сдавал же дед помещения по той причине, что насчет постояльцев был уже очень привередлив. У кого, к примеру, ребята малые — ни-ни! Нипочем не пустит. Но, конечно, если отказывал, то с деликатностью:

— Мне бы ничего, да вот бабку пожалеть надо. Не молоденькая. Тоже человек покоя требует. А внучат у нас и своих, слава богу, хватает. Полдеревни бегает — и все Стуловы. Так что, милые, простите, не могу!

И художниками брезговал. Это, объяснял, самый суматошный народ. У них и обеда-то никогда вовремя не соберут. Так и живут кувырком, как цыгане. А иной живописец такой тебе краской на штаны ляпнет, что и не отстираешь.

Охотников тоже не жаловал. Тем резал прямо: от вас, мол, всегда собаками пахнет… Вот он бог, а вон и порог!

Так в общем каждому нанимателю давал дед до поры персональный отвод…

И вот в конце июня подвалил к нашей пристани особенный катер. Заказной. На берег же сошел только один пассажир. В атласной пижаме и желтых туфлях с дырочками.

Рано утром это произошло. И народа поблизости никого не оказалось: все на работе были. Только дед с ночного дежурства возвращался, — он в ту неделю сарай с овсом сторожил. И вскоре затеял с пассажиром разговор. А после этого разговора флотские с катера начали чемоданы таскать. И даже сам капитан помогал.

И когда вещи в горнице у деда оказались, капитан под козырек взял и спросил:

— Разрешите узнать, Конрад Иванович, какие будут дальнейшие распоряжения?

— Возвращаться! — ответил приезжий. — А я здесь приземлюсь. Мне и с воды место приглянулось, и вот товарищ очень нахваливает. А Григорию Исаевичу передай, что прошу за делом присматривать. В оба! И мне каждую декаду сводку сюда. Телеграфом! Чтобы я находился в полном курсе!.. Понятно?.. Ну, пока!

И с такой солидностью после сказанных слов троекратно горло прочистил, что дед даже маленько плечи развернул и живот подобрал, как когда-то в дальние годы на строевой учебе николаевской.

Всем тут стало ясно, что прибыл в Акатово товарищ не обыкновенный, а весьма ответственный. Пофартило все-таки деду! Подобрал дачника себе по аппетиту.

Был Конрад Иванович в плечах широк, животом кругл и наголо брит. Со лба кожа у него была натянута, словно ее в обрез отпущено, а к затылку и на троих хватило бы добра, почему и образовались там три глубокие складки. Уши, нос, губы Конрад Иванович имел крупные. Брови черные, густые, у другого мужика усы и те жиже. Глаза серые, чуть навыкате. Голос гулкий, точно из кадушки.

И когда Конрад Иванович горло прочищал, то не только с дедом нечто происходило, но и у тетки Федосьи, через улицу, цепной кобель Руслан от ярости давиться начинал, а дедов кот Порфиша немедля подавался под лавку.

Стал жить новый дачник в Акатове, и очень по нутру деду пришелся. Во-первых, строгий человек оказался, а во-вторых, вежливый. А эти два свойства дед Стулов очень уважал. И вскоре намекнулось у них что-то на манер дружбы. Хотя и с ограничением: понимал дед — всяк сверчок знай свой шесток!

Началось же с того, что Конрад Иванович очень о своем деле тосковал. Даже ночью, бывало, не спится человеку, накинет пижаму, выйдет на крылечко, сядет, закурит и горло прочистит. А у деда сон чуткий, и он тут же с постели брык! — в сенях дед спал, в холодке. И к гостю. Подсядет в одних исподниках, потому что теплые у нас в июне ночи — не простынешь, и скажет:

— Угости папиросочкой, Конрад Иваныч! Все о делах думку имеешь?

— А как же? — ответит гость. — Душу тянет. Хоть бы и не брал этого отпуска. Да вот насоветовали. Езжай да езжай! На природу! Дыши там и ликвидируй брюхо. И ни о чем не заботься!.. А как это не заботься? Полугодовой план на днях добиваем. Как там без меня управятся? Зам — Григорий Исаевич — новый. С макарон да с вермишели его ко мне благословили… Это на металл-то! И помы ненадежные щелкоперы. Вот тут и будь в курсе. Ох ты, господи!

И начнет деду про хозяйство свое докладывать. Большое хозяйство, важное, так и называется — главк. Одних крупных заводов десять, не считая мелочи. И чего на них только не делают: и чашки, и плошки, и литье, и скобье, и кровати, и сковородки, и ножи-ножницы. Всего и не запомнишь.

Про все свои дела рассказывал Конрад Иванович деду, как другу, без всякой утайки. И так объяснял, что тот вскоре начал вникать в самые подробности. Даже директоров стал разбирать, что по заводам насажены, по мелким косточкам. Знал, к примеру, что на Арсения Александровича (по печному литью) или на Степана Трофимовича (по ножам-ножницам) положиться можно, как на гору каменную. А вот Яков Никитич (по кроватям) — скользкий мужичишка, и веры ему никакой нет. Одной бумагой держится — отписками. А сам выпивоха секретный и первый ёрник. А Александр Алексеевич (по кастрюлям и прочей мелочи) у супруги под сильным давлением. И в конторе у него теперь одна женина родня. Теща и та главбухом обернулась. Там, братец ты мой, такая порука, что давно надо бы на место ехать, народ перешерстить, да все вот руки не доходят!

…И что ни дальше, то больше стал дед во все заботы вживаться, и, удивительное дело, казалось ему порой, словно бы это и не Конрад Иванович, а он сам, дед Стулов, начал главком заправлять. И даже стали у него появляться особые управленческие мысли.

— Не иначе — придется, — загудит Конрад Иванович, — завтра на девятый завод телеграмму посылать. Слыхал, Яков Никитич какое колено выкинул? Односпальных кроватей наделал. А по плану у него полуторные! Ох, и пройдоха! А я потом отдувайся перед женатыми потребителями!

— Скажи, лешман какой! — возмутился дед.

— Да, — подтвердит Конрад Иванович. — Это, братец ты мой, такая лиса! Ну погоди, все равно довертится!

И опять троекратно голос прочистит.

— Разве это сводка? — загремит дальше Конрад Иванович. — Хоть обратно на работу поворачивай! В печенках сидит у меня этот Яков Никитич! Значит, так завтра и телеграфирую. Нахожусь, мол, в полном курсе. Готовься сдавать дела!

— Дела! — повторит дед, точно эхо лесное. И покрепче папироской затянется. А у самого сердце взыграет. Так ему, думает, — бродяге, и надо. Давно бы попереть его из директоров! Не обманывай женатый народ!

После первого завтрака сердце у Конрада Ивановича помаленьку отходило, и шли они с дедом на прогулку в лес. В эту пору у нас хорошо первые белые грибы родятся — колосовики. Собирал их, правда, все больше дед. Постоялец ходил важно, не спеша. Руки назад закладывал и больше смотрел поверху, чем под ноги. Разве так много наберешь?.. А вернутся — бабка их добычу на сметане поджарит и к позднему завтраку подает. И тогда вынет Конрад Иванович из чемодана — бутылочку. И наливает деду лафитник. Для аппетита. А потом Конрад Иванович в саду книжку читает, а дед рядом с ним косы колхозные сядет отбивать или еще чего по хозяйству мастерить.

А к вечеру на речку. Конрад Иванович в лодку на весла, дед — на корму. И катает гость деда по речке, словно подругу жизни. И брюхо свое между тем ликвидирует. А беседы ведут на государственные темы: не подгадил бы Яков Никитич, не подвел бы Александр Алексеевич.

Чем дольше гостил в Акатове Конрад Иванович, тем приятнее становилась погода. Нет лучше нашего лета калининского! Уж и гречиха зацвела, малинка в лесу краснеть взялась, пчелы вторую взятку выдали, и язь стал на кузнечика поклевывать.

А тем временем началось с постояльцем необычайное превращение.

Не сразу, конечно. Это как иная болезнь — не налетом человека забирает, а исподволь, потихонечку. Так и с Конрадом Ивановичем получилось. А приметы начали выходить разные: по ночам просыпаться кончил. Спать стал — завидки берут! Голос прочищал уже не троекратно, а в один прием и без прежней звучности. Ходить научился по-деревенскому: на землю-кормилицу поглядывать, а не в небе галок считать. То каждый день голову бритвой скоблил и духами прыскал, теперь же бросил, почему и стали у него вокруг ушей волосы расти, кустьями. Вместо атласных штанов напяливал холщовые. И государственные разговоры сократил до ничтожной степени. Все больше его рыбалка заедать начала. А уж это дело последнее — каждому известно! Словом, вести себя начал человек не по чину.

А с дедом Стуловым в то же время свои чудеса приключаться стали. Ровно перелил кто из Конрада Ивановича в деда беспокойство великое. Как из одного чугунка в другой. Постоялец ночью храпака задает, а дед на постели ворочается, вздыхает, будто и не на сеннике спит, а на шишках сосновых.

«Завалит, — думает, — нечистый дух, план Александр Алексеевич. Опять кастрюль без ушков наделает, как в первом квартале. Или сковородниками пренебрежет. А кой тебе шут сковородку из печи голыми руками потащит?! И у нас-то в сельпо сковородники кончились. Ой, дела!»

А тут еще пришлось деду с одной сводкой ознакомиться лично. А получилось так. Принесли постояльцу утром депешу. Развернул, он, глянул как-то боком, зевнул и крынку с простоквашей ею накрыл. От мух. И следом в сад вышел. Тут уж деду невтерпеж стало, очки принес, взял депешу, стал читать. Сначала бы все ничего; предметы разные поименованы, а рядом цифры — сколько чего выполнено. А как дошел до конца, такое слово обнаружил, что даже в лице изменился.

— Ну вот! — сказал. — То-то у меня еще с ночи сердце щемило!

Постоялец же вскоре из сада вернулся как ни в чем не бывало. И спрашивает:

— Что ж самовар-то? Скоро? Вот мы сейчас чайку с топленым молочком трахнем, да и червяков время копать.

Кому червяки, а у деда голова, точно чугунная! Только ведь под утро маленько и соснул. А на душе все едино кошки скребут. Втемяшился ему этот… Как его?.. Тьфу!.. Ассортимент, что ли?.. Обязательно запорет план Александр Алексеевич… А что ж хозяин-то?.. Ох, беда! И сейчас пишут какие слова язвительные, а ему все божья роса! Сказать бы надо, навести. Да все робость одолевает.

Все-таки заикнулся раз дед. Обводным путем. На хитрость хотел взять:

— Я, Конрад Иваныч, нынче Александра Алексеевича во сне видел. Что-то дела у него не больно того!..

— А хрен с ним! — ответил Конрад Иванович и спиной о двери почесался. — Я о нем, слава богу, и поминать-то бросил. Поважнее есть вопрос… Как бы, братец ты мой, еще недельки три к отпуску присобачить. Ты глянь, погода-то какая! Чуешь? Не иначе, придется кому следует письмецо черкнуть, попросить по-приятельски!

Так и сказал. Да еще подмигнул. И после этих слов у деда на лысине точно роса выступила и в глазах зеленые круги заплавали.

И, быть может, все так ничем и не кончилось бы, когда бы не одна удивительная оказия.

Намекнул раз дед Конраду Ивановичу, что неплохо было бы сеткой в речке побаловаться, да вот только боязно, не отнял бы рыбнадзор снасть.

А тот встрепенулся даже. Глаза засверкали:

— Обязательно поедем! И ничего не опасайся. Мы ведь не промышленники какие-нибудь, а если и ловим, то исключительно для возбуждения чувств!

С утра и поехали во вторник. Денек выдался теплый, но с тучками и ветерком. Не очень ровный денек.

Решили к Шушпанову двинуться. Самая у нас там рыба. И пока за разговорами незаметно стали к месту подъезжать, как навалилась с запада туча и кое-где по речке даже белые барашки пошли. Лучше бы рыбакам тучу-то на берегу переждать либо в камыши заехать. А не получилось. Как на грех, лещи поблизости заиграли; такой здоровенный вышел косяк. Одна рыбина хвостом из воды вымахнет, другая рядом морду высунет, третья колесом пройдется. Лещи же в нашей реке, как подносы самоварные. И от такого зрелища рыбаки всегда приходят в неистовство.

— Давай! — затрясся дед. — Конрад Иванович! Конрад Иванович! Влево потрафляй — вон вешка торчит! И кругом куста! А я сеть кидать начну. Кормой, кормой разворачивай! И смотри, нос держи против ветра. Как по ниточке, ялик веди! Чтобы ни туда, ни сюда! А то на коряги угадаем. Тогда ау! — и рыба и сеть.

У Конрада Ивановича, как завидел такое дело, голос совсем перешибло. Только и промычал:

— А я думаю!..

— Тише шлепай! Уйдут! — шипит дед. — Разве рыбаки думают?.. Ловят рыбаки! Крути ялик-то, крути!

И здесь следует заметить, что в человеке, который сетью ловит, заключаются как бы два человека. На берегу это гражданин вполне обыкновенный, смирный, и, может статься, ни одной мухи не обидел. А как взялся за сеть, — готово! Все уже не по нему, все кажется нехорошо. А уж если гребец ошибся в чем, тогда вообще пропащее дело!

С Конрада Ивановича как с гребца взятки были гладки. Гребет никудышно и ялика чувствовать не может. Вот и сейчас. Изо всех сил старается, даже язык от натуги наружу вывернул, — левым веслом подгребается, а правым уперся — табанит. А надо бы как раз наоборот! А тут еще ветер из тучки рвет. Разве удержишь лодку? А дед уже и кол воткнул и сеть в реку скидывает. Лодку же несет, точно бешеную. Но только, конечно, не к лещу, а от леща. И на самые коряги.

Как поднял дед бороду, как глянул, куда ялик отогнало, так у него внутри словно тесемки какие лопнули, И как завопит:

— Куда тебя прет, окаянный! Правым давай, правым! А он, дьявол, как нарошно! Кому говорят? Тебе говорят, козья голова! Он, вишь, нервы лечить приехал, а люди за него с ума сходи! Табань, чучело, левым! Ой, да куда же ты вертишь, нечистый дух?!

Какие уж тут лещи! Мигом всю сеть на коряги и посадили. Сведенный лес на этом месте раньше был. И как стал дед ее обратно из воды тащить, тут самое и пошло! Не столько выбирает, сколько выдирает. Как говорится, с мясом. Зубами даже скрипит — до чего сетку жалко. Ползимы ведь сидел, плел. А сам причитает:

— Начальничек чертов! Рыбки захотел! Время, вишь, у него в лезерве объявилось. На заводах дело валится, а ему рыбки!.. Левым держи, лешман! Тебе там план выполнят! Теща дебет с кредитом сложит! Да давай же левым, пес несытый! Где у тебя совесть-то, идол? Рви, палач, сеть-то! Рви! Рви мое тело белое! Все одно тебе жалованье идет!

И другие слова тоже дед говорил…

А когда вытащил от сетки последние клочья, решил постояльца окончательным словом прижечь. Из той самой депеши, которой крынку от мух накрывали. Потому что рассчитал — теперь уже все равно нехорошо. Так и выпалил:

— Хавос у тебя в главке! Эх ты, чернильница!

И спиной к гребцу обернулся…

Молча ехали обратно. И только когда ткнулся ялик в берег, стало у деда прояснять в голове. Глянул он исподлобья на Конрада Ивановича. А тот суровый с лица, и губы закушены. Только брови сами по себе ходят. Вылез из лодки и деду:

— С тобой, пожалуй, заикой сделаешься!

А после грудь, как прежде, колесом выкатил, троекратно голос прочистил и к дому заторопился.

И вдруг после этого рыка пала на сердце деду тревога. И заносились в голове разные мысли:

«Как же, — думает, — я такому человеку и вдруг этакие слова осмелился высказать? Нанести тяжкое оскорбление? Ведь это, ежели по-судебному разобраться, получается форменное и злостное хулиганство! Попал я, выходит дело?! Позвонит теперь Конрад Иванович в область, а то и дальше куда. И пришлют к утру за мной оттуда черного ворона. Карету! Прощай, дед Стулов! Долаялся, старый пес!»

А мыслишки дальше поехали. Сколько ему за такое дело дать могут? И где сидеть будет — в районе либо в области? И по каким там дням передачи? И как бабка проживет, покуда он срок отбудет? И что нет ей теперь расчета одной корову держать. На двоих придется. Со снохой Агашкою.

Так и начал маяться тяжкой думой. Тем более, Конрад Иванович весь день писал чего-то, потом из избы вышел и прибыл обратно только к самому вечеру. И даже самовара не заказывал.

— Не иначе, — смекнул дел, — это он в село ходил, С почты по телефону звонить! — И после этой мысли ему даже тесно в вороте стало; две пуговицы на рубахе расстегнуть пришлось.

До первых петухов дед на сеннике ворочался. А когда совсем уже стало невмоготу, вылез на крылечко, где они в прежние добрые ночки с постояльцем сиживали.

Сел дед на приступку, свернул самосаду и задымил, что твой паровоз.

А ночь, ну прямо особенная — теплая, душистая! В небе месяц полный, а по речке от него столбы серебряные. И тишина. Только далеко-далеко где-то машина постукивает. Теплоход, должно быть, идет по Волге.

И вдруг слышит дед — половица в избе скрипнула. И вслед дверь отворилась из горницы. И лезет оттуда Конрад Иванович, духами попахивает — брился, выходит дело. И опять, как когда-то, в пижаме и штанах полосатых. И такое вдруг говорит, что дед даже в бок себя кулаком двинул: уж не блазнится ли все это?

— Спасибо, — гудит, — дружище! За речи душевные. Не тряхни ты меня нынче, я, может быть, черт-те до чего бы дошел! Разве можно в этакие дни дело на безделье менять? У нас ведь сейчас самая в главке горячка. Второе полугодие начали… Погоди, я коньячку вынесу, и мы с тобой по лафитнику на прощанье трахнем. Завтра и еду. Ну, держись, девятый завод! Я уж и машину вызвал. И телеграмму дал заместителю. Этому… да ты ж знаешь, читал… товарищу Хавосу. Григорию Исаевичу… Ух, даже руки чешутся!..

И когда утром стали грузить чемоданы Конрада Ивановича на машину, народу вокруг собралось едва ли не вся деревня. И свои колхозники и дачники тоже. Попрощаться пришли. Конечно, всем было дедова постояльца очень жалко — хороший человек, обходительный. А уж что бабка слез пролила — это как ручьи весенние.

После того как крепко обнялись постоялец с хозяином, сказал дед, рукавом утираясь:

— Ты, Кондрат, того!.. Пиши!.. И чтобы я находился в полном курсе. Смотри там, поглядывай! В оба!

— Будет исполнено! — отвечал Конрад Иванович.

Сел рядом с водителем и дверкой щелкнул.