По-хозяйски

— Экий ты невезучий! — укоряет Павлик Сеньку, и в голосе его звучат нотки пренебрежения. — То она у тебя крючок откусит, то живца сорвет. А уж с Борькой, так это один смех получился. И здесь недоглядел!

Вчера рыжий кот Борис, первый по деревне ворюга, не без задней мысли увязавшийся с ребятами на речку, похитил изловленного Сенькой щуренка. Кота разыскали только часа через два, когда он, обожравшись, заснул на куче щепы в углу колхозного сарая. Сработал Борис, как и всегда, чисто, не оставив никаких следов, даже рыбьего запаха.

Сенька молчит, скривив большой губастый рот, пожевывая буроватый стебелек конского щавеля.

Павлик блаженно щурит зеленые глаза, надувает щеки и вдруг сам становится очень похожим на Бориса, только что без усов.

— А ловко я все-таки наловил! — шумно выдохнув воздух, продолжает он. — Как скажешь? Позавчера два щуренка, вчера четыре. Шесть. Сегодня утром трех поймал. Значит, девять. Верных три килограмма! И все живые, в садке сидят. Завтра Петр Фомич прикатит. Удочку трехколенную привезет. Ну и еще там кое-чего. А я ему, значит, рыбу. У нас, брат, все по-хозяйски.

Петр Фомич, заядлый любитель, приезжает из города каждый выходной день на собственном «Москвиче». Его личные уловы — одно горе, однако без рыбы домой он возвращается редко. По деревне давно известно, что выручают Петра Фомича ребята.

— У тебя к-крючки богатые! — слегка заикаясь, сонно говорит Сенька.

— У нас, брат, все снасти богатые, — самодовольно отвечает Павлик. — И обзаведение большое. Одних жерлиц восемнадцать. Удочек четыре. Поплавков фабричных девять штук. Потому, что мы рыбаки коренные. У нас и дедушка Хрисанф зимой окуней на блесну дергает. А батя наш? Ему только время дай, он те бредешком всех щурят в речке переведет. А у тебя что? Всего и хозяйства: пара жерлиц — и обчелся!

Ребята лежат животами книзу на берегу узкой канавки, выходящей в реку из маленького травянистого заливчика, и рассеянно смотрят в воду. Речка ослепительно сверкает в лучах полуденного солнца. На противоположном берегу отмель, где сгрудилось колхозное стадо. Жарко. Тихо. Одни кузнечики тянут в траве свои бесконечные песни, да изредка взревет укушенный слепнем теленок.

— И еще счастье на рыбу надо, — поучает Павлик, и голос его звучит совсем как у дедушки Хрисанфа: тягуче, с хрипотцой. — А оно, брат, не всякому дается. Взять хоть тебя, к примеру: бьешься, бьешься, а что ловишь? Так, чепуху. А вот я почему-то счастливый. Любит меня рыба. Эвона, гляди!

Из канавки в реку зеленой стрелой выскакивает порядочный щуренок и носом, очень похожим на долото, с маху тычется в подбережину. Секунду он стоит как бы в недоумении, слабо пошевеливая плавниками, потом быстро исчезает в глубине.

— Видал? — подмигивает Павлик Сеньке, толкая его локтем в бок. — Это он меня зачуял. Ко мне, брат, все щуки бегут. «Здрасьте, — говорят, — щучий король!»

Восхищенный собственной находчивостью, Павлик переворачивается на спину, болтает в воздухе длинными ногами и довольно хохочет.

— По-моему, нет тебе расчета рыбой заниматься, — продолжает он немного спустя, — раз не выходит по-хозяйки. Это как все равно у Петра Фомича. Тоже целое лето человек мучается, а поймать не может. А знаешь, чего он прошлый раз сказал? «Открою, говорит, тебе, Павлуша, страшный секрет. Кабы не ты, нипочем бы меня жена на рыбалку не отпускала. Как приедешь пустой — обязательно неприятности. На тебя только вся и надежда. А без рыбалки, говорит, все-таки не могу. Душа тоскует». Вот еще чудак! Я бы на его месте плюнул… Раз не дается.

— Н-нет, это он правильно! — как бы про себя говорит Сенька, не отрывая глаз от воды. — Еще пара сиганула. Скажи, пожалуйста!

— Я же тебе объясняю, рыба кругом меня вертится, — разомлев от жары, бормочет Павлик. — А брать она сейчас не берет. Зато я ее к вечеру… По-хозяйски!..

— И чего они все из одного места лезут? — подозрительно говорит Сенька и подымается.

Он невысок, коренаст, ноги у него короткие, чуть с кривизной. Волосы встрепаны, как у только что проснувшегося человека. А вот карие глаза, оказывается, вовсе не сонные, а бойкие, живые.

— Г-где у тебя с-садок-то?

— Где и был. А тебе что? — опасливо спрашивает Павлик и вдруг бледнеет.

Спустя минуту, он, высоко вскидывая ноги, мчится к дальнему углу заливчика. За ним шариком катится Сенька. Даже не скинув штанов, Павлик шумно забредает по пояс в густые заросли рдестов, нагибается, шарит руками и, тужась, вытаскивает на берег грубо сколоченный деревянный ящик. Крышка садка откинута, сбоку жалобно позвякивает кольцо; на нем болтается обрывок размочаленной веревки из домашнего суровья. Павлик машинально берется за веревку, и она, как размокшая бумага, отрывается и падает на траву.

— Перепрела! — шепчет он. — Шесть да три — девять!

— П-по-хозяйски! — еще больше кривит рот Сенька, силясь не рассмеяться. — Они, выходит дело, к тебе не здороваться, а прощаться приходили. Эх ты, х-хвалёна!