Семужий порог

Семужий порог

Среди многих интересных вещей, которые обнаружены нами в литературном архиве покойного писателя А. А. Шахова, есть небольшая, весьма поэтическая повесть «Охота ночью», еще нигде не опубликованная. В повести рассказывается о двух художниках, которые отправились весной за Полярный круг, чтобы поймать, нанести на холст все неповторимые, яркие краски чудесной белой ночи. Но эта ночь слишком долго не давалась им, потому что работе мешала чудо-рыба, сильная, серебристая семга.

В повести великолепно выписан северный пейзаж, ярко показаны характеры двух художников. В отрывке, который мы предлагаем вниманию читателей, дана лишь одна сценка из этой повести - приключение у порога на реке Ковде.

Редколлегия альманаха № 12

Отцветала черемуха, на болотах распускала ярчайшие, белее снега, пушки пущица. С каждым днем душистее становился воздух и длиннее зори. Со своим другом я иногда выезжал. Но Василь, уходя писать, к утру чаще всего вместо этюда приносил либо лоха, либо хариусов. Георгий Николаевич работал усердно, и мы выезжали с ним на рыбалку, и то лишь в пасмурную погоду, когда тучи закрывали все краски прозрачной ночи, но, кроме кумжи и лохов, ничего не привозили. Семга не ловилась.

В лучистые и светлые зори, когда мир делался не только прекрасным, но и близким, как друг, как брат, я не осмеливался отрывать Георгия Михайловича от работы и либо ловил хариусов и сигов, либо уходил по берегу Ковды в лесную глушь.

Там иногда я взбирался на скалу, подошвы которой лизал злой поток, и глядел на вздрагивающую порожистую реку, на лесные дали, любовался своеобразием диких мест, и красота их, помимо моей воли, наполняла меня, и тогда я напоминал себе, что нет ничего Лучше жизни и особенно той, которая шагает среди красоты. И это напоминание, и мысль, что для полной жизни человека прекрасное необходимо, как хлеб, и убаюкивающие звуки реки, и недвижимый пахучий воздух, и спокойный свет зари вселяли в сердце тишину, и воспоминания, и мечты, и мысли становились Глубже и острее.

Это были минуты удивительно глубокого покоя, в котором исчезали желания, состояния, близкого к счастью.

И оттого ли, что не заходило солнце и вокруг всегда было светло, или отчего-то другого жизнь казалась прозрачной, как вода в Ковде. И радость этой жизни, радость от северной природы я носил в себе все дни.

Не шевелясь и растворившись в великолепии, что окружало меня, я подолгу стоял на скале и был подобен птице, опьяненной дыханием Уснувшей земли, над которой она тихо-тихо парит.

Я не жалел об этих минутах бездействия: такой глубокий покой и проникновение в прекрасное так же освежают и так же необходимы, как сон. Человек наполняется не только новыми силами, новыми мыслями, но и красотой мира, без нее ему нельзя быть, иначе он уподобится еле мерцающему светильнику, от которого темнота не расступается. А каждый из нас должен быть светильником очень ярким: в мире еще много мрака, заря только разгорается.

Иногда течение моих мыслей изменяли прыжки семги. Глядя на нее, я представлял, как она, сытая и стремительная, покинув море несколько часов назад, вошла в пресные воды Ковды, и, преодолевая сильное течение, от камня к камню поднимается по порогам. Время от времени она взвивается в воздух. Насладиться видом чудесной реки? Нет, это ей не дано! Делает она это, вероятно, от избытка сил, а может быть, как утверждает Степан Федотович, для того, чтобы посмотреть, какие препятствия ожидают ее впереди.

Так достигает она Ковда-озера, потом финскими реками добирается до их истоков. В каменистом ложе реки семга носом копает ямку и в ней откладывает икру, и обязательно там, где родилась. Метать икру в другой реке, даже в другом месте, она не способна. Семгу в стремлении дойти до родных мест ничто не может остановить, даже угроза смерти. Рыба во что бы то ни стало должна продолжать свой род. Зачем - ей неведомо. Ее дело не рассуждать, а плодиться, поедать селедку, расти, жить не наслаждаясь, с наступлением тепла постепенно наполняться икрой или молоками, испытывая какое-то непонятное беспокойство, по непонятному зову идти в реку.

Путь по стремнинам и порогам тяжкий, но для этого же море и дало ей много жиру и сил. И все же семга обессиливает до крайности. Но она могла бы отдохнуть, не двигаться дальше, если бы ее не подгонял вперед закон размножения, жестокий закон, которому во имя жизни слепо подчиняются все. Исполнив этот закон, изможденная рыба, в которой остались кожа да кости, скатывается снова в море. Серебристая чешуя темнеет, жирное красное мясо превращается в розовое, постное. У самцов на нижней челюсти появляется нарост - рог. Семга становится лошалой.

Тот памятный вечер был теплым и тихим.

Осеянная голубым светом, земля отходила ко сну, небо готовилось к безмолвному празднеству красок, заходящее солнце раскрашивало его вечерними лучами. Черные кинжалы елей резко вонзались в желтое пламя заката.

Я стоял на любимой скале, ощущение наслаждения долго не покидало меня. Как бывало в такие минуты и раньше, желания исчезли, меня наполнял покой.

Выше порога выпрыгнула высоко, метра на два, семга, за ней вторая, третья… За какие-нибудь полчаса я насчитал их более двух десятков. Первый раз при мне пошла так густо семга от моря.

Эти прыжки волновали меня, распугали мысли о возвышенном, покой улетел, мысли потеряли свою широту.

Я быстро зашагал по каменистой дорожке к дому и увидал Степана Федотовича, встретившегося мне около дверей с веслами на плече.

- Аль рыбу видали? А что, небось, на душе скребет?

- Конечно. Вы-то видели, сколько прыгает?

- Которая играет, - на удочку не берет. Так, стало быть, не терпится?

По его улыбающемуся лицу и сощуренным глазам я понял, что он замышляет что-то приятное для меня.

- Да, очень хочется поймать семгу, - с горячностью подтвердил я.

- Еду на Семужий порог. Километров пять отсюда. Дела у меня там. Желаете - поедем. Но дорога тяжелая: через порог придется тянуть лодку.

Степан Федотович по заданию гидрометеослужбы ежедневно измерял в разных местах Ковды температуру, прибыль и убыль воды.

Я согласился с радостью.

- А может, не поедете? Надо ли вам мучиться и рисковать из-за какой-то семги?

Посмеиваясь, он искоса глядел на меня.

Такой шутник, этот Степан!

Когда Красильников ногами уперся в перекладину на дне своей маленькой, но глубокой лодки и положил руки на весла, то он как бы сросся с лодкой.

Я пустил позади лодки белую блесну и, в ожидании ночного торжества, которое должно быть на небе, стал поглядывать на запад и над собой.

Пока мы двигались по тихой воде, ничто внимание гребца не отвлекало, и я завел с ним разговор: если бы не служебные обязанности, он не поехал бы далеко? Не правда ли?

Степан Федотович, скороговоркой и подтрунивая над собой, ответил, что будь у него свободное время, он забрался бы в Ковда- озеро. Он «злой» рыбак. И рыбалкой увлекается настолько, что иногда не успевает заготовить на зиму дрова.

Подойдя к порогу, мы потянули лодку на бечеве. Это оказалось делом нелегким: рыская, она то прижималась к берегу, то садилась на камень. Потрудившись как следует, мы вывели лодку в залив, куда заходило боковое, не очень сильное течение, и на веслах пошли к следующему порогу.

Вокруг ни души, только дикий, с болотами, скалами, озерами и валунами лес. Прорезая его, с ревом прыгает по камням величественная красавица река, белая среди зеленого мира. На ней лодка с двумя людьми.

И на все это смотрит немеркнущее и нескрывающееся солнце. Оно все ближе клонится к лесу. На западе будто натянута невидимая нить. Она задержала все облака, стремившиеся закрыть солнце. Между этой нитью и зеленой чертой налита лазурь, ясная и такая чудесная, что если бы ею напитать глаза, они стали бы блистать радостью всегда.

Воздух прозрачный, в лесу густой, зеленоватый, при сумеречном свете совсем иной, чем днем; все - и деревья, и вода, и скалы кажутся воздушными, призрачными. Мы будто на иной планете.

Чтобы глубже проникнуться всем этим, я закрыл глаза, побыл так немного и повернул голову на север.

Солнце за лесом нежилось в тишине и душистой прохладе. Небо поблизости от него было изумительное: яркое и столь золотистое, будто свет проходит через жидкое золото.

Этот сильный, ярко-желтый свет пронизывал лес, стволы деревьев казались совершенно черными, между ними гуляло половодье лучей. Облака над солнцем, объятые мягким сиянием, привлекали чудесной раскраской. Самое близкое к нему, длинное и пушистое, было багряным, другое, что выше, узкое и тонкое - сиреневатым, а следующее - зеленоватым. Поодаль от них одинокое, белое, круглое облачко просвечивалось насквозь. Прозрачное, оно чуть блестело и казалось невесомым.

И не только облака, но и небесные озера, застывшие между ними, были разных цветов.

От облаков на лес и на реку, переливаясь блестками, спускался сумрак, и в тени берега, сплетаясь с голубым воздухом, нес задремавшей земле чудесные сновидения.

Сказка!

Такой прекрасной солнечной ночи мне еще не приходилось видеть. Мои охотники, вероятно, ее поймали.

Ко мне опять вернулось поэтическое чувство и необыкновенный покой, испытанный мною несколько часов тому назад. Свет наполнил не только круглое облачко, но и всего меня.

Я не только бездумно сиял, но и рассуждал: красота этой ночи необычна, в ней столько силы, что она, казалось, должна была бы пронизать все человеческие сердца; люди способны ее принять, хотя бы на короткое время, пока солнце за лесом. Взять, к примеру, Степана Федотовича.

Я повернул к нему лицо: он молча и сосредоточенно греб.

- Хорошо? - спросил я, показывая вокруг и желая вызвать его на разговор.

- Ничего хорошего.

Он, конечно, по обыкновению шутил. Но я все-таки взглянул на него с пытливостью. На лице никакого сияния!

- Светло, тихо и ясно, - пояснил он серьезным тоном. - Такая погода - дрянь: семга ловится плохо. Вот если бы много ветра, или пошел бы дождь, мы были бы с рыбой.

- Приедем с добычей, - сказал я твердо.

- Нехороший разговор, - поморщился он. - лучше говорить, что останемся с таком, тогда скорей поймаем.

Сделав паузу, он добавил:

- Конечно, ничего не поймаем. Чувствую.

Краем залива мы двигались к большим камням, находившимся у грохочущего безымянного порога. С камней, шумя, скатывалась вода и, вздымаясь, валами шла посередине реки.

Предупредив, что тут обычно держится семга, Степан Федотович повернул лодку на середину реки.

Когда мы очутились вплотную у грозного потока, Красильников, не въезжая в буруны, а держась сбоку от них, повернул лодку против течения и усиленно заработал веслами. Нас сносило, но значительно медленнее потока.

Вокруг клокотала вода, лодка то задирала нос, то кланялась. Ее качало, иногда захлестывало. Степан Федотович греб не переставая, и я удивлялся, откуда у него, маленького и тщедушного, столько сил. Хотя лодку мотало во все стороны, но она слушалась его, как конь наездника.

Красильников тоже пустил блесну, но желтую. Зажав леску между пальцами, он положил остаток ее, смотанный в клубок, на дно лодки.

Вместе с потоком мы спустились вниз, метров на двести, свернули на тихую воду, потом поднялись к тем же камням, и лодка, сдерживаемая веслами, пошла по прежнему пути.

На шестом спуске Степан Федотович коротко бросил:

- Есть!

На его лице никакого волнения. Только глаза блестели. Он сразу отодвинулся от потока в залив. Подмотав леску, я положил спиннинг в лодку. Красильников, желая доставить мне удовольствие, попросил вытащить рыбу.

Я начал выбирать леску. Рыба шла легко.

- Килограмма четыре в ней, не больше, - заметил я.

Всегда благодушный, старичок на этот раз озлился:

- Взвешивать рыбу, когда она в воде, а не на лодке, - это ни к дьяволу не годится. Дурная примета.

Красильников, следя за моими движениями, одобрительно кивал головой и натужно греб. На его лбу выступили капельки пота.

Наконец мы в заливе. Я потянул рыбу смелее. Вскоре в голубоватой воде засветилось ее тело.

- Белая, - с удовлетворением отметил Красильников. Так называют в тех местах не лошалую семгу.

Увидев нас, рыба развернулась и помчалась назад. Отпустив шнур, я стал постепенно сжимать его пальцами. Сначала он быстро скользил, затем пополз. Семга, почувствовав, что ей не дают свободы, внезапно сделала рывок. Я инстинктивно обвил шнур вокруг кисти. Он врезался в тело. Рыба остановилась и снова рванулась. Так поступать рыболову не полагалось, я понял это и тотчас освободил шнур. Он не стал скользить, он повис.

Недоумевая, я повернул голову к Степану Федотовичу. Он глядел на меня внимательно и пристально.

- Отпала? - спросил он чуть слышно, и благодушие сбежало с его лица.

- Да, ушла, - ответил я, выбирая шнур.

- На тихом-то месте?

В его голосе слышалась не только укоризна, но и боль. Он провел языком по губам и, повышая голос, заговорил с надрывом:

- Да я бы ее на нитке вывел… Да разве с семгой можно так обращаться?

От волнения он заикался. Лицо его побагровело. У меня закралась тревога - не хватит ли его удар.

Прилив бурных, горячих слов продолжался не менее получаса.

- К черту все блесны, все мушки! Приеду домой, выброшу их прочь! - исступленно кричал он, продолжая ездить сбоку потока. - Это не рыбная ловля, а сплошное расстройство!

- Да будет вам! - попробовал успокоить я. - На своем веку вы половили рыбки вдоволь. Стоит ли из-за одной расстраиваться?

- И вы в жизни обедали не мало, - сказал он в тон мне. - А вот завтра, если вам не дадут обед, вы заскулите. А стоит ли из-за одного обеда расстраиваться? Нет, никогда вам не поймать семги!

Поклевок больше не было. Двигаться дальше по реке мешали пороги. Мы причалили к берегу и пошли лесом.

Когда Степан Федотович немного успокоился, я, рассуждая об его снасти, обьяснил, что капроновый поводок рвется на узле, а особенно на таком, какой делает он. Лучше всего пользоваться не шнуром с поводком, а цельной, толстой жилкой. В крайнем случае поводок следует привязывать по-другому.

И я стал показывать, как надо делать узел. Красильников, следя за моими пальцами, утихал.

- Уж вы меня извините, если я сгоряча наговорил вам чего- нибудь, - произнес он робко.

Начался отлив бурных чувств.

Мы обогнули осоковое болото, по серым валунам поднялись на холм, потом спустились.

- Ненароком не сказал ли я вам грубого слова? - спросил он, с виноватым видом заглядывая мне в глаза.

- Нет.

Помолчали.

- Разумеется, и у меня обрывы на узле бывали не раз. Узел самое слабое место. Уж вы меня извините.

Спустя несколько минут он повторил:

- Боюсь, что грубость какую-нибудь сказал. Я всегда спокойный, на меня никто не жалуется, но когда крупная рыба срывается, на меня затмение находит. Вы меня извините.

Мы опять помолчали. Минут через пять он сказал:

- Сей год я нервный: положение мое зашаталось. Уж вы извините, если я чего сказал…

Отлив длился не меньше прилива. За это время он извинился раз двадцать.

Слушая и не слушая его, я рассматривал бородатый лес. На каждой ели, на сухом суку, борода - серая и длинная. И до чего хилы эти седые деревья. Да и березы не лучше - тонкие и кривые.

Спустились с каменистого, в разноцветных лишайниках холма в низину, ноги стали утопать в подушках мха, закрытых кожистыми листьями брусники.

По пути встречались высокие, до пояса, желтые муравьиные кучи. Одна из них разворочена. Дальше мы увидели второй и третий разрытый муравейник. Степан Федотович начал приглядываться к тропе. На ней, кроме лосиного помета, я не видел ничего, но Красильников уверял, что совсем недавно прошел медведь - развороченные кучи - его работа.

Воздух насыщен запахом ароматных смол и багульника. Слева не переставая шумела Ковда.

Птиц мало, песен их почти не слышно. Заполярный лес - суровый, молчаливый лес.

Тропа нас привела к охотничьей избушке на берегу Ковды.

- В сем году вода толстая, - объяснил Степан Федотович, отмечая по водомерной линейке уровень. - Вода холодная, комариного ветра мало.

Я догадался, что разговор идет о южном ветре, подошел к самому берегу и замер над Семужьим порогом. Не доходя его, вода шла цельным, ровным потоком, шла плавно, без шума и вздрагиваний. Пройдя над большим гранитом, что тянулся от берега по дну напротив избушки, поток опускался, потом, лоснясь на солнце, поднимался на соседний подводный камень.

Скатившись, поток сдерженно лез на каменную гряду и на вершине ее вдруг изменял своему спокойствию. Он, будто злясь, вздыбливался, издавал звук, похожий на тихое рычание, и рождал первый всплеск. Тонкая волна взвивалась и, падая, пенилась.

Эти камни - грань двух вод: спокойной и взбудораженной. Ниже грани ложе реки резко опускалось, поток, сердито гудя, стремительно низвергался, наталкивался на разбросанные во множестве валуны и изо всех сил старался столкнуть их. Но камни недвижимы. Вода, взметываясь, поднимала над каждым валуном мощный, высокий столб пенных брызг. Эти белые вулканчики на солнце сверкали, серебрились. И так - на протяжении километра.

На пороге сотни всплесков, сотни потоков, грохот, пена, водовороты. Глаза не успевали следить за движением, раздробленных струй, они мчались со скоростью пятидесяти километров в час.

К порогу приближалось длинное, круглое бревно. На втором спуске оно повернулось поперек течения, наскочило на камень, раздался глухой удар, бревно вздрогнуло, повернулось еще раз, боком налетело на следующий валун, долго плясало на валах, наконец, попало в воронку, встало торчком, стоя двигалось вперед, затем свалилось и скрылось в пене.

Не отводя глаз от грозных валов, я сказал:

- Страшное место. Христос по водам ходил, а тут не прошел бы и он.

- А я не так давно проходил.

Я перевел на Степана Федотовича глаза. Мой упорный взгляд его позабавил. Он громко рассмеялся:

- Да што вы на меня так смотрите? Не сумасшедший и не трепач. Переходил вот в этих самых сапогах.

- Это что-то вроде армянской загадки. А ну, расскажите-ка.

Красильников лукаво сощурил глаза:

- Расскажу, когда поймаете семгу.

‹№ 12, 1959)

Владимир Архангельский