США

США

Двенадцать дней в океане стали для всех своеобразной кессонной камерой: в ней мы отсыпались, отходили от русских страстей, от краткосрочных романов, от клятв в вечной дружбе.

Роли опять менялись: то мы их, а теперь они нас будут содержать, командовать нами, потому что доллары – у них. И не только доллары – опыт: почти все они бывали в Штатах, и не раз. И мы, и они стали сдержаннее друг к другу, мы стали реже стрелять у них «Мальборо», а они гораздо реже предлагать.

Произошел даже небольшой конфликт: наш «кулибин», водитель-испытатель РАФа (был такой автозавод в Риге, выпускал «рафики», микроавтобусы с волговскими двигателями и трансмиссией) Валдис, от нечего делать, из-за «кулибинской» своей души, за две недели плавания восстановил «Исудзу» так мастерски, что с двух метров заподозрить с ней случившееся было совершенно невозможно. Скособочившаяся крыша встала на место, дверки и крылья Валдис снял, разобрал, отрихтовал и подкрасил неизвестно откуда нашедшейся зеленой краской, почти не отличавшейся от оригинальной. Он даже лист плекса нашел на нашем лесовозе, отполировал и вылетевшее вдребезги лобовое стекло джипа сверкало, как ни в чем не бывало. «Исудзу» мог продолжать пробег!

Целыми днями Валдис возился с «Исудзу», и видно было, даже получал от этого удовольствие. Но мы, русские, считали, что, кроме удовольствия, он должен был получить за эту работу от итальянцев хотя бы пятьсот долларов. Мы были бедны в 1989 году в США, как церковные мыши, экономили каждый доллар из тех пяти в день, что выдавали нам итальянцы в виде командировочных, – курили свои запасы советских сигарет, когда хотелось есть, открывали свои соки и консервы, которыми был загружен наш «рафик». (Забегая вперед, скажу, что мне удалось за месяц в Америке скопить сто долларов, на которые я купил первый в жизни моей семьи видеоплеер.)

До самого американского берега я не раз стыдил итальянцев за скупость по отношению к Валдису, да и наших «воспитывал», тех, в ком видел какое-то рабье, как мне казалось, заискивание перед рогацци. И они мне потом отомстили по полной...

Но никто из нас даже предположить не мог, что в первый же свободный вечер на американской земле, в городе Портленде, они сунут нам по пятнадцать долларов на ужин, а сами пойдут праздновать прибытие отдельно, в итальянский ресторан. И мы, нарядившиеся, нагладившиеся, будем недоуменно смотреть вслед нашим милым рогацци, с которыми за семьдесят дней в СССР спаялись и в бедах, и в радостях, казалось, навеки: как же так?

– Ты знаешь, нам надо было обговорить свои внутренние проблемы, – невозмутимо сказал мне наутро журналист Ренато, для которого я, например, выворачивал всех своих знакомых от Риги до Находки буквально наизнанку.

Такого унижения, какое устроила нам итальянская фирма «Имаго» и ее президент Лоренцо Минолли в Америке, я не испытал за всю свою жизнь.

Ночевать в палатках буквально под стенами полупустых отелей – это, согласитесь, экзотика.

В конце ХХ века биться за трехразовое питание! И где? В Америке! И кому? Солидным мужам: представителям центральных советских газет, телевидения, МИДа, Аэрофлота, Морфлота, крупнейших автомобильных заводов, вложивших в это путешествие столь дефицитные деньги, – это тем более экзотика. Обнаруживать в номерах для русских из экономии отключенные телефоны и платные телеканалы, слышать запрещения посещать местные газеты и телевидение – для журналистов экзотики экзотичнее нету!

Я уже не говорю про такой, например, экзотический трюк удивительной фирмы «Имаго»: через окошко автомобиля вы получаете картонную коробку с обедом и тут же слышите команду: «Поехали!» Все капиталисты мира могли бы лопнуть от удовольствия, если бы увидели живописную картину, как уважаемые, но голодные советские люди лихорадочно рвут зубами и руками курицу и в рекордно короткие сроки заглатывают свой обед, ведя машину двумя пальцами, со стекающим с них жиром.

Вы будете сидеть за рулем каждый день по пятнадцать – шестнадцать часов, покрывать по тысяче – тысяче сто километров и множество раз вспоминать жену и детей только для того, чтобы не уснуть, чтобы увидеть их, доехать до них, – именно это лучше всего отгоняет сон, проверено. И все только лишь оттого, что специалисты «Имаго» спутали мили с километрами, и все перегоны американской программы выглядели так: «Портленд – Сан-Франциско: семьсот миль за семь часов» и т. д.

Блокноты наши были пусты, диктофоны бездействовали, и это для нас, журналистов, было самым катастрофическим.

– Как же так, Бруно? – спросил я однажды итальянца, самого близкого к нам, русским. – Ведь мы же в России для вас наизнанку выворачивались, мы все ваши счета ресторанные с проститутками оплачивали, и вы обещали за это показать нам «такую Америку, какой ни один русский никогда не видел».

– Прости, Юрий, – опустил глаза Бруно от стыда за свое руководство. – Ты же понимаешь, что я здесь ничего не решаю.

Но уже через неделю на тот же вопрос он ответил совсем по-другому:

– А чем вы нас в России кормили? Дерьмом! А давали – пять рублей в день.

Он начисто забыл о своих слезах в Находке.

Дружба наша кончилась.

Для чего я все это пишу? Не для того, конечно, чтобы отомстить за недостаток жареной курицы и долларов.

Сейчас, куда ни оглянись, – поездки за рубеж, совместные планы, проекты, один другого глобальнее. Все они имеют красивые названия, девизы, цели. Ни в коей мере не ставлю все это под сомнение, но знаю точно: во многих случаях идет замаскированная распродажа нашей, российской, экзотики, которая в хорошей цене на мировом рынке. И не только экзотики – труда, идей, сырья. Продавать все это и можно, и нужно, но ведь не по бросовым же, не по унизительным ценам!

Довелось мне в Нью-Йорке встретиться с преуспевающим американским бизнесменом Андреем Гаркушей. Родился он в ФРГ, но родители его – эмигранты из СССР. «Знаешь, – сказал он, – одна фирма мне предложила стать ее консультантом, а я был очень занят и отказаться решил необидно: заломил несусветную, ну просто нереальную цену. Так вот, фирма согласилась и носила меня чуть ли не на руках: значит, решили они, я столько стою и цену себе знаю. Да, Америка лопается от долларов, – закончил он, – но всех пугает и останавливает ваше стремление отдать все буквально бесплатно...»

Я задумался тогда крепко, и думаю до сих пор: а не в такую ли историю попал и я? Не стали ли мы – вся наша группа – рабочими лошадьми нескольких итальянских телекомпаний?

...Это не был крик – пронзительный, счастливый, захлебывающийся. Кто-то из экипажа спокойно зашел в кают-компанию и, усаживаясь в кресло за шахматы, чуть ли не сквозь зубы обронил: «Америка показалась». Нас, «колумбов», словно ветром сдуло на палубу.

Да, гигантское блюдо воды, которым потчевал нас океан почти две недели, вспучилось на горизонте туманным, лакомым куском – Америка...

Никто из нас здесь раньше не был, но стоит ли говорить, какое огромное место занимает в жизни каждого русского это слово «Америка»! Какая чудовищная мешанина царит в душах и головах «продуктов застоя», когда сталкиваются в них два девятых вала информации из прошлого и настоящего: империя зла и земля обетованная!

Мой товарищ где-то в середине Америки однажды сказал мечтательно: «А я помню час и минуту, когда ступил на американскую землю. Помню даже – какой ногой».

А я вот не помню. Потому что мне на эту землю ступать запретили: уже в порту, в Портленде, перед самым пограничным контролем я не нашел своего загранпаспорта с американской визой. Каюты наши не запирались, и я понял: вот она, итальянская месть.

На судне по радио объявили нечто вроде шмона-тревоги, матросы проверили и переворошили все: грязное постельное белье в судовой прачечной, мусор в подсобке, – оторвали всю прикрученную к стенам и полу мебель в нашей с Сергеем Агапитовым каюте, искали везде: в кают-кампании, коридорах, туалетах, – но безрезультатно.

Кругосветка выгрузилась на берег и уехала в гостиницу – без меня. Вечером капитан меня вызвал и сказал: «Я, конечно, тебя возьму на Кубу, сгрузим там лес и пойдем домой, во Владик. Но и там у тебя без паспорта будут проблемы – поищи сам как следует, может, и найдешь».

Всю ночь я с фонариком бродил по палубе, как приведение, обошел все судно, и как только – в который уже раз! – в мою голову приходила одна и та же мысль, из глаз катились слезы: «Полгода готовиться, столько писем написать и проконтролировать, „Москвич“ подготовить, всю Европу, весь СССР проехать и перед самой Америкой так облажаться!..»

На следующий день на судно поднялся огромный, отутюженный иммиграционный чиновник и сказал:

– В нашем компьютере есть информация посольства США в СССР о том, что вам, мистер Гейко, виза была выдана. Но у вас есть хоть какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность?

Я показал удостоверение «Комсомольской правды».

– Это не документ, – повертел тот красные корочки, вызывающие дома и страх, и уважение, и трепет.

Я достал обычные советские водительские права, где русский текст дублируется по-французски.

– Это – документ.

Человек-гора сел писать что-то, потом достал из своей сумки «Поляроид», поставил меня к стенке каюты, вспыхнул блиц, и через минуту моя цветная физиономия уже венчала какие-то бумажки.

Рядом стояла живая, некурящая и непьющая, явно посвежевшая Сусу, гражданка Соединенных Штатов, которая знала меня еще по России и удостоверила мою личность.

Чиновник торжественно объявил:

– Под поручительство гражданки Соединенных Штатов вам разрешается ступить на американскую землю и следовать до Сан-Франциско, где в советском консульстве вас ждет новый паспорт, мы с консульством созвонились.

Вне себя от счастья, я вручил чиновнику набор советских юбилейных, запечатанных в целлофан монет:

– Сувенир, фор ю!

Он повертел в руках и с сожалением вернул:

– Ноу, ит из мани.

Через пять минут я был свободен и ступил на американскую землю, не помня от радости ни час, ни минуту, ни ногу. На земле этой не было рядом с русским судном ни пограничников, ни таможни, ни единого полицейского, ни полосатого столба или шлагбаума.

Итак, на территорию Америки меня пустили по водительским правам.

Однажды вечером, въезжая на «Москвиче» (!) в Сан-Франциско через Золотые ворота, я заплатил, как и положено, два доллара. Повторяя этот же путь утром, я приготовил два доллара заранее, задолго до турникета, и услышал:

– Ноу!

– Почему?

– В вашей машине больше двух человек, вы помогаете городу решать транспортную проблему – проезжайте бесплатно.

Едем дальше. Автобан забит: час пик, и машины еле плетутся, 40 – 50 км в час. Однако левый ряд пуст – так и тянет крутнуть руль влево, но на асфальте этого левого ряда какая-то надпись, мне переводят: «Только для тех машин, где больше двух человек». Это же для меня, у меня в машине пятеро!

Смело выхожу в левый ряд, утапливаю педаль газа, и «Кадиллаки», «Шевроле» и «Тойоты» нюхают высокооктановый выхлоп моего «Москвича»: до чего же рационально!

Разъезжая и расхаживая по Америке, я вздрагивал от появления инвалидных колясок в самых неожиданных для меня, российского человека, местах: на третьем этаже супермаркета, в театре, автобусе, метро, подземном переходе, конференц-зале на верхотуре небоскреба, на пароходе, в электричке, туалетах. Вы видели инвалидные коляски в нашей стране в подобных местах? Нет, а почему?

Да потому, что они туда заехать не могут! У нас даже на Тверской, в столице, нет ни единого подземного перехода, по которому бы мама могла перевезти малыша в коляске на другую сторону улицы.

Почему, скажем, любой ремонт автострады на Западе напоминает иллюминацию Центрального телеграфа, а где-нибудь на трассе Москва – Волгоград об асфальтовом катке сигнализирует лишь невидимая грязная красная тряпка? Почему тысячи тысяч смертельных ям на дорогах нашей страны вообще никак не обозначены?

А ведь здесь своеобразная «экономика»: будет у нас так тогда, когда жизнь человеческая в нашей стране будет дорого стоить. Тогда и каток с дороги уберут, и ямы заасфальтируют.

Справедливости ради надо сказать, что до момента получения заграничного паспорта в консульстве России в Сан-Франциско меня по всем шоссе и улочкам сопровождал темно-синий «Форд». Как только я паспорт получил, «Форд» исчез. И слава богу, потому что из Сан-Франциско путь наш лежал в Лас-Вегас.

Вообще-то, не в Лас-Вегас, а мимо него: фирма «Имаго» остановку в игорной столице мира для русских не планировала. А зря. Потому что здесь ее операторы и режиссеры сняли самый колоритный сюжет о русских людях. Это мы, русские, взбунтовались и потребовали Лас-Вегаса.

...Я слишком поздно заметил, что итальянцы снимают меня телекамерой. Но когда вдруг увидел в упор ее радужный нахальный глаз, то в мгновение понял: в их фильме о нас появится сенсационный сюжет под названием «Русские в Лас-Вегасе». И поняв это, я решил доказать мировому капитализму, что перестройка нашего сознания не фикция и что нынче мы действительно ничего не боимся.

Я остановился, сунул руки в карманы брюк, вывернул их, пустые, и, широко, по-американски улыбаясь, сказал:

– Ноу мани!

Режиссер Серджо был счастлив, лучшего и желать нельзя: только что были отсняты казино, однорукие бандиты, зеленые игровые столы с кучами денег, фишек, растерянные и счастливые лица игроков, подъезжающие «Роллс-Ройсы», миллионеры и внедряющиеся в этот сугубо западный мир русские журналисты со ста долларами в карманах, и... вот он, прекрасный финал: «Ноу мани!»

Я, конечно, его обманул – пять долларов у меня осталось. В заднем кармане. Невероятными усилиями российского организма спасенные пять долларов. Вы спросите: почему невероятными?

Лас-Вегас!..

Он врывается в наши машины еще задолго до города, в душной черноте невадской ночи, стоит нам только включить приемники: ритм! ритм!! ритм!!! Растворяя и гул моторов, и шелест шин, спугивая и сон, и мысли, этот ритм взбадривает уставшее за день тело лучше, чем настоящий бразильский кофе: нога сама прибавляет газ. То и дело сумасшедшую музыку прерывает неистовый, захлебывающийся голос диктора. «Лас-Вегас! Лас-Вегас!! – выкрикивает он в счастливом экстазе в конце каждой фразы. – Лас-Вегас ждет тебя, Лас-Вегас только для тебя, кем бы ты ни был!»

Когда же на горизонте в унисон этой музыке – вначале едва видимая, а потом все более и более грандиозная – разгорается электронная пляска лазеров-прожекторов, становится ясно: Лас-Вегас, словно опытная куртизанка, готовит тебя к встрече с ним, и встреча эта будет незабываемой.

Но как ни ждешь свидания, как ни волнуешься и как себе ни представляешь этот приближающийся легендарный город – Мекку авантюристов и миллионеров, – все равно ахаешь, когда из-за черного перелома низких гор в одно мгновение разливается под тобою сказочное зарево огней. Сверкает, живет и переливается все: каждый квадратный дециметр стен, деревья, струи фонтанов, рекламные щиты...

Представьте муравья, заползшего в шкатулку с бриллиантами, – наверное, ваши ощущения были бы схожи.

Мы медленно, очень медленно катимся по ночному великолепию. Людей мало, они там, внутри, у столов и автоматов, в барах и ресторанах, за зеркальными дверями, в которые и войти-то страшно. На каждом казино светится, сияет, крутится, мигает число – количество долларов, которое здесь можно выиграть: «25 000», «50 000», «100 000»... И чем цифра выше, тем роскошнее фасад и входные двери, тем респектабельнее интерьеры, тем дороже стоящие у входа машины.

Под какую, как вы думаете, цифру направились мы, русские? Совершенно верно: припарковав и тщательно заперев машины, мы двинулись на поиски самого роскошного казино-отеля «Цезарь», где можно выиграть миллион долларов, – а чего мелочиться?

Идем и шутим, что Лас-Вегас – единственное в Америке место, где наш командированный может поправить свое материальное положение.

«Цезарь» является пред нами неожиданно: огромное здание какой-то потусторонней архитектуры стоит, мерцает зеленым светом стен, словно северное сияние, – ни окон, ни дверей. Находим все же вход, он вынесен от казино метров за пятьдесят и очень торжественен: колонны, статуи, подсвеченные живым, пульсирующим цветным светом фонтаны – мрамор и бронза. Но туда нас, любопытствующих, да еще каких-то иностранцев, нет, нас не «не пускают», а просто нам «не рекомендуют» туда идти. Может, вид наш полуспортивный смутил привратника, может, испугался он за свой миллион, не знаю, однако совету мы вняли, и, забегая вперед, скажу, что, проехав всю Америку, побывав во многих десятках организаций самого разного толка, мы ни разу не увидели в дверях контроль, мы ни разу не предъявили ни одного документа и не услышали слова «нельзя». Только здесь, в «Цезаре», да и то...

Что ж, обойдемся 150 000 долларов – я толкаю тяжелые двери «Лас-Вегас-клаб».

Огромный, кажущийся низким из-за своих размеров зал. Всю центральную часть занимают ряды одноруких бандитов – сверкающих, мурлыкающих музыку игральных автоматов. Какие только принципы, символы, комбинации не заложены в их программы! Диапазон «потребностей» – от пяти центов до доллара, выигрыш в среднем пятьсот долларов. Для того чтобы попытать счастья, не надо ничего читать на их хромированных телах, не надо ничего знать и вычислять. Можно подойти с завязанными глазами к автомату, бросить одну, две, три монеты, дернуть рычаги, дождавшись остановки барабанов, прислушаться: если тихо – свободен; если гремят в металлическом поддоне деньги – выиграл.

Самая простецкая публика – у этих автоматов.

Поприличнее – у покерных, долларовых. Еще поприличнее – у затянутых зеленым сукном столов. Из известных мне игр здесь две разновидности – очко и рулетка. В очко сдает милая японка, черпая колоды из дыры в столе слева от себя и опуская сыгранные карты в дыру справа. Движения ее тягучи и элегантны, маленькой лопаточкой она переворачивает карты, конфузится, если сама выигрывает, очаровательно волнуется, если проигрывает. Однако конфузится она так часто, что скоро за ее столом никого не остается; и я подумываю, что, если б я был хозяином, я бы такую щуку уволил – завлекать надо клиента, завлекать.

Меня же завлечь трудно – я «руссо туристо, облико морале». Уж если я вложу свои двадцать долларов, то в верное дело. К тому же говорят, что новичкам везет. Пробираюсь к бару, сажусь на высокий стул и продолжаю наблюдение.

Совсем рядом – рулеточный стол. Но его так плотно обступили, что ничего не видно. Выручает зеркальный потолок. Все остальное происходит за считаные секунды: какой-то невзрачный очкарик справа от крупье выигрывает две тысячи – это по самым приблизительным «потолочным» подсчетам. Слышны крики, охи, очкарик багровеет; за моей спиной, у покерных автоматов, раздается беспрерывный звон сыплющихся в поддон монет – это совсем седая старушка выигрывает у «однорукого бандита» одну игру за другой.

Мелькают руки, дергают за рычаги; мелькают лица – счастливые и возбужденные, мелькают рядом, в двух, пяти, десяти, пятидесяти метрах от меня; забирают, отдают деньги; мелькают руки, доллары и лица в каком-то сумасшедшем хороводе, множатся в зеркалах, дробятся, и кажется, что весь город, все люди на земле играют, дергают, играют...

Причем все люди-то – нормальные. Не миллионеры – нормальные американские люди. Заговариваю с ближним – шофер-дальнобойщик Гривс, зарабатывает четыре тысячи в месяц и решил как следует здесь отдохнуть со своей девушкой, спустить пар. (Я так думаю, что он решил здесь, в Лас-Вегасе, завоевать ее сердце.)

С другой стороны от меня – Кэти. Она живет в Сан-Франциско, получает три тысячи в месяц, но, побывав здесь однажды, она просто не может не возвращаться. К сожалению, мне не встретился ни один миллионер, хотя я за три часа познакомился с пятью-шестью людьми – все рабочие, служащие. Все здесь отдыхают и получают удовольствие от красоты, азарта, атмосферы, процесса игры – результат их почти не интересует, хотя, бывало, они здесь и выигрывали.

Я – готов. Решил начать с автоматов. Меняю десятидолларовую бумажку на тяжелую стопку запечатанных монет и иду вдоль блистательных рядов, подыскивая симпатичную лично мне никелированную морду. Нашел.

Дергаю раз – пусто. Два – пусто. Три – грохот монет! Лавина, обвал, пропасть монет в моих карманах, и брюки сползают с отощавшего на Западе живота. Я не считаю, я боюсь своего счастья: может быть, сто долларов, а может, и все двести!

– Шалишь, – говорю я автомату, – знаем мы эти штучки. Закон русских туристов в Лас-Вегасе: выиграл – отвали, не жадничай.

Позванивая тяжелыми карманами и ощущая себя Рокфеллером, я забираюсь за стойку бара опять и с космическим удовольствием заказываю пару пива, ведь это же почти «на халяву»! Бармен с неудовольствием на меня поглядывает: здесь, в Америке, такое неудовольствие редкость. Почему? Догадываюсь: такая же редкость здесь и то, что севший за стойку бара не играет.

Оказывается, в стойку тоже вмонтированы автоматы, и ты просто не можешь поставить свой бокал не на игровое поле – играй!

Я лениво отсчитываю пять долларов, лениво бросаю монеты и наслаждаюсь совсем не «Жигулевским» пивом: вот оно, счастье!

Бросая, я слышу разговоры справа, слева, я вспоминаю рассказы американцев о Лас-Вегасе: гостиницы дешевле, чем в среднем в Штатах, спиртное для постояльцев бесплатно, ведь если ты приехал сюда, то ты приехал играть, а если ты выпьешь, то будешь играть рискованнее; если предъявишь пятнадцать авиабилетов до Лас-Вегаса, то получаешь бесплатную путевку на Гавайи, если...

Чувствую – карманы полегчали, втихаря пересчитываю наличность – сорок пять долларов, что ж, иду за рулеточный стол и с ходу ставлю пять долларов на «красное» – выпадает «черное»!

Опять ставлю на «красное» – опять «черное». Хватит. Иду к родным уже автоматам: который из них меня облагодетельствовал? Найти его в этом сонме невозможно. Сажусь за другой – дергаю, дергаю, дергаю!..

...Провал памяти. Помню – звенело, карманы тяжелели.

Помню – хиппи рядом достал даже для монет полиэтиленовый пакет. Собственно, из-за этого хиппи я и продулся вдрызг: очнулся без единой монеты в кармане, только пятидолларовая, заранее спрятанная в задний карман бумажка свидетельствовала о неполном моем падении.

Выбрался кое-как из кондиционерной прохлады на душную улицу – Лас-Вегас! Фантастически красивый город, построенный гениями или сумасшедшими. Яркие, веселые, нарядные жители на безумно красивых машинах и мотоциклах, и нет, как назло, ни одного нищего или бездомного поблизости, чтобы посидеть с ним, потолковать об Америке, спросить, что вот он думает по поводу всей этой роскоши и прожигания жизни.

Время критическое. Меня ждут товарищи. Мы уезжаем из Лас-Вегаса. Ребята без конца оглядываются на его огни. Гремит сумасшедшая музыка, и диктор без устали перебивает свою речь всхлипами: «Лас-Вегас! Лас-Вегас!! Лас-Ве-е-га-ас!!!»

Красота и фантастика тают в зеркале заднего вида прямо на глазах. Мы думаем, что наверняка никогда больше сюда не вернемся. Почему-то молчим. Говорить не хочется.

В Америке поражают прежде всего не машины и дороги, не небоскребы и супермаркеты: они следствие, а не причина. Поражает рациональность всего, что тебя окружает.

Оттуда, из-за границы, в полной мере ощущаешь великую степень нашей озлобленности и без конца вспоминаешь песенку бардов Никитиных: «Только от жизни, от жизни собачьей собака бывает кусачей...»

Все то, что вы прочитали выше, – искренние чувства человека, по Америке проехавшего: восторг, местами достигающий потрясения.

В последующие годы я узнал эту страну ближе: жил в ней и даже работал. И могу сделать о ней более серьезные выводы, которые не могут себе позволить те, кто от этой страны кормится: у кого шоу-бизнес совместный, у кого фирма, сын, дочь, жена и т. п. Откровения могут им дорого обойтись.

А выводы все же грустные.

Америка, конечно, великая, потрясающая страна.

Но она так же тяжело больна, как СССР накануне Беловежского соглашения. И она так же искусственна, как тот же СССР, и так же обречена на гибель.

Ее доллар завоевал мир, высасывая его, как апельсиновую дольку. Америка, самое совершенное в ХХ веке общество, многие десятилетия паразитировала и жирела на нищете, войнах и несовершенстве всего остального мира, но она перестаралась, она пошла не туда, возведя храм потребительству.

Каждый американский гражданин есть центр сферы, оболочкой которой является весь остальной мир, созданный для удовлетворения его потребностей. Он живет как у Христа за пазухой, и, что самое страшное, ему больше некуда стремиться. А это человеческой натуре противоестественно. Поставленный в такие условия, человек начинает деградировать.

Никогда не забуду, как в Альбукерке, в музее атомного оружия, мы познакомились с пожилой американской парой: оба учителя, на пенсии. Разговорились – все у них, как у всех американцев: трехэтажный дом, у каждого машина и т. п. И вдруг седая женщина, восторженно глядя на нас, говорит:

– Как же я вам, русским, завидую!

Я чуть сигарету не проглотил:

– Почему!?

– Вам есть куда стремиться.

Деградация американской нации очевидна. Надо мною, конечно, можно иронизировать, но я видел Нью-Йорк во время снегопада и гололеда, которые в Москве каждый день, – жизнь прекращается и идет «в минус». Для американца сутки без электричества или горячей воды, несколько морозных, под минус, дней – ситуация на грани жизни и смерти. Подорожание бензина или электричества на каких-нибудь полтора процента – трагедия и повод для социальных потрясений, отсутствие в продаже готовых, разогреваемых в микроволновке завтраков – событие года.

Это все можно проиллюстрировать и автомобильными примерами. Все знают, что такое американский автомобиль с автоматической коробкой передач: нажмешь одну педаль – машина едет, другую – тормозит. Автомобиль для дураков. Поездив на таком автомобиле, человек уже почти не может приспособиться к обычной, европейской машине, со сцеплением и коробкой передач. А зачем, если есть машины гораздо более удобные? В американской прессе проскочила заметка об угонщике, которого повязала полиция только потому, что он около часа возился с автомобилем, который завел, но не мог угнать из-за того, что тот оказался не с привычной американцам автоматической, а с механической коробкой передач.

То же происходит и во всех остальных сферах жизни: зависимость от вещей – процесс страшный, разрушающий человека, превращающий его в куклу Барби, для которой уже предопределена и внешность, и одежда, и привычки, и образ жизни.

Есть у американцев и еще одна серьезная болезнь, которую они скрывают изо всех сил: расизм. Упаси бог американца обнаружить его перед другими, но я в той или иной степени чувствовал его в каждом белом, с которым довелось в США общаться более-менее длительное время. Неписаный закон под названием «политкорректность» покрывает все: в книгах и фильмах все меньше черных негодяев, а если они и есть, то на одного – двое-трое положительных черных героев и обязательно столько же белых негодяев. Черный – это уже обидно, принято: афроамериканец. Скоро и афроамериканец станет обидным словом, придумают другое.

Мне довелось сидеть в нью-йоркском кинотеатре на фильме знаменитого негритянского режиссера-провокатора Спайка Ли. Я вошел в зал в темноте, когда фильм уже начался. Не понимаю, почему за такие фильмы в США не привлекают по статье «разжигание национальной розни»: что-то там напортачили белые, вроде как убили черного, и его собратья решают отомстить – оживление в зале. Вот они собираются в стаю-отряд и где-то в подвале начинают готовить оружие: набивать патронами барабаны, рожки автоматов – оживление нарастает. И вот черные начинают «мочить» белых – если не рев, то бурление зала, выкрики, ржание, рядом сидящие, забыв о своей кукурузе в картонных тазиках, вскакивают в восторге.

Я уже понимаю, что черных в зале большинство, сижу и с ужасом думаю о том, как же мы будем смотреть друг на друга, когда фильм кончится и зажжется свет?! Ничего, зажегся, все – кое-кто улыбаясь, кто-то безразлично, но никто не смущаясь, когда наши взгляды встречались, – разошлись к своим автомобилям.

Видел я ужас на лице одного нашего соотечественника, живущего уже лет двадцать в Америке, когда однажды, ответив на чей-то звонок, она сказал своей жене трагично: «Соня, дом Джексонов купил кореец». Дом Джексонов стоял на их улице, недалеко, он продавался, и это значило, что с этой секунды и земля, и строения сначала на этой улице, а потом и во всем квартале упадут в цене, потому что уже через год-два здесь будет половина населения – корейцы.

Довелось мне увидеть и что такое Гарлем. Нам в школе объясняли, что это кварталы притесняемой и бесправной негритянской бедноты. Я увидел шикарные дома из такого кирпича и такой архитектуры, планировки, которые у нас предназначаются минимум для министров и членов ЦК. Дома, построенные государством для черных. Дома, с загаженными подъездами, выбитыми стеклами или вовсе выломанными рамами, дома, утопающие в грязи и мусоре. Кварталы, обсиженные ничего не делающими, любопытными жителями разных возрастов. Они с любопытством провожали взглядами каждый автомобиль, особенно с белыми пассажирами. Они – не безработные. Они – не желающие работать. Вот и размышляй потом о высших и низших расах...

Но есть еще и такое модное ныне понятие – менталитет. Он у нас с американцами не просто разный, а полярный. Например, читаю в американском журнале результаты опроса студентов какого-то университета: «Самый популярный человек США?» Ответы: на первом месте американский генерал, герой Персидского конфликта, а второе и третье места делят президент США с проституткой Эмми Фишер. Знаменитой эта Фишер стала потому, что выстрелила из пистолета в своего любовника-итальянца – дебила, если судить по фотографии, – но пуля отрикошетила от его головы, и он остался жив, а ее посадили. Этой историей начинались все сводки новостей того времени (1993 г.), открывались первые полосы газет. Три крупнейших телеканала США купили у этой парочки права на экранизацию их истории (оба сразу стали миллионерами), сняли три фильма и показали их так: два фильма – в один день, третий фильм – на следующий. Ажиотаж был страшный. Прогнозы: к телеэкранам прилипнет пятьдесят – пятьдесят пять процентов американцев – гигантская цифра! На самом деле прилип шестьдесят один процент!

Вообще-то, де-юре, американские студенты были абсолютно правы: что такое – популярный человек? Тот, о котором больше всего шумят СМИ. И в это же самое время в СССР гремело дело сексуального маньяка Чикатило, погубившего десятки мальчишек. Но задай ты советским студентам ВСЕХ вузов страны тот же вопрос о самом популярном человеке страны – да ни в одну голову не пришла бы фамилия маньяка! Хотя ни о ком тогда так много не писали у нас. А почему? Потому что понятие «популярный» у нас окрашено нравственностью. Хорошо это или плохо, не знаю. Но это так.

Другой пример: на развороте американского престижного журнала – семья, с торчащими из хрустальной воды бассейна головами. В центре – толстенная улыбающаяся негритянка, а вокруг – шестеро ее детей-олигофренов. Все шестеро с яркими симптомами болезни Дауна! И все тоже веселы. И крупными буквами заголовок: «Самая счастливая мать Америки!»

Третий пример: с моей знакомой, уже давно живущей в Нью-Йорке, едем на пати к американскому архитектору, устраивающему в ее честь прием. Вернее, не в ее честь, а в честь ее приезда с Московского международного кинофестиваля, с которого она привезла пару видеокассет советского бомонда: американцам интересно. По пути заезжаем в винно-водочный магазин. «Ты чего возьмешь? – спрашивает она меня и поясняет в ответ на мое удивление: – Здесь принято то, что будешь пить, привозить с собой». Естественно, я взял вискарь.

Приезжаем – анфилада комнат, семь или десять, в каждой по несколько человек, есть и молодые парочки, занимаются друг с другом разговорами, позже, когда выпили, – тисканьями и поцелуями. А вся выпивка, привезенная гостями, стоит на столике первой после входа в квартиру комнаты, тут же бокалы, рюмки. Второй столик с закуской: пара блюд с крошечными бутербродиками, с воткнутыми зубочистками, и гора листьев салата – все.

Моя знакомая в одной из комнат зарядила в видак «кассету из Москвы» и стала комментировать. Я, конечно, смотрел с интересом: давно не был дома, да и от тогдашнего нашего бомонда я был далек. Минут десять с пяток аборигенов силились демонстрировать интерес, но потом разбрелись. И я их понимаю: Смоктуновский для них не Ричард Гир, а Вертинская не Синди Кроуфорд. Но я не понимаю такого «общения по комнатам».

Пример противоположный: гудим человек пятнадцать русских (вообще-то, почти все евреи, но русские евреи), отмечаем получение грин-карты популярным когда-то в СССР молодым клоуном Сашей Фриш на его съемной квартире. Стол русский – длинный, на всех, – водочка, капустка, огурчики, пельмешки: все, как положено, все с Брайтона. Поскольку собралась компания гуманитариев, непрерывно – анекдоты, истории, тосты и взрывы хохота каждые десять секунд.

Вдруг замечаю, что по полуосвещенным углам огромной студии сидят какие-то люди и за нами наблюдают.

– Саш, как-то неудобно, чего они там делают? – говорю хозяину почти на ухо. – Может, за стол их пригласить, налить?

– Да не обращай внимания, я сам их почти не знаю: вон та парочка – итальянцы, эти двое парней – французы, остальные американцы. Узнали, что я сегодня гостей принимаю, и напросились просто поприсутствовать, посмотреть, как мы, русские, общаемся между собой.

И еще интересный случай – отправляемся с американским парнем, студентом, в парк прогуляться. Его мать дает нам, двум русским, и сыну по двадцать долларов – на пиво. И мы изо всех сил эту двадцатку экономим: и пива нам «не хочется», и на аттракционах «неинтересно». Каков же был наш стыд, когда наутро, прощаясь на площади, его мама так простецки и естественно сказала:

– Я дала вам вчера деньги, но вы их не потратили – верните, пожалуйста.

Для меня совершенно очевидно, что американские власти русских – белых, образованных, выживающих в любых ситуациях – не ограничивать должны в их стремлении жить и работать в Штатах, а завлекать изо всех сил и встречать с оркестром. Для того чтобы страна под названием США просуществовала как можно дольше.

Дважды обогнув на автомобиле земной шар (глава «Кругосветка-2»), я увидел, что Земля прекрасна. И безо всякого квасного патриотизма свидетельствую: из тех мест, где мы были, самая прекрасная земля именно наша – Прибайкалье, Забайкалье и Дальний Восток. (И еще 70-й хайвей в США.) Иностранцы не уставали ахать от пестрой от цветов земли, от скал, ручьев, озер, от девственности всего, что видели.

Самые потрясающие люди – тоже у нас. А это уже очень много: земля и люди.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.