ДРУГ МОЙ, ВИТЬКА (Памяти друга)

ДРУГ МОЙ, ВИТЬКА (Памяти друга)

Он был типично французский мужчина-мальчик: худощавый, с жесткими, чуть вьющимися, темными волосами с проседью, тонкими чертами лица, и я даже частенько ревновал его к Маше. Приглядывался к их лицам, прислушивался к интонациям: нет ли в них того, чего мне следует опасаться?

И немудрено: на моих глазах он, Витька, увел у нашего общего знакомого девочку – классную деваху, с глазами газели и стройными ножками, а главное – при всем этом с осмысленным выражением на лице и нормальными мозгами. Увел, не постеснявшись, – как же мне не быть в опасении?

Нет, ничего такого я, как ни старался, заметить не смог. Витька мою жену обожал, судя по всему, платонически – не считайте меня за дурака. Частенько он заезжал к нам на Горького, в две крохотные смежные комнатенки, которые мы снимали, сидел, пил чай, мог рвануть рюмочку чего-нибудь вкусного (но не водки), сопел в свойственной ему манере, а потом уезжал. А нам с Машкой как-то оставалось после него хорошо!

Он никогда не был в тягость, каким бы неожиданным ни был его визит. Наоборот, мы с Машей радостно охали, когда он появлялся в дверях, метали все, что было, на стол и охотно усаживались за него сами – слушать Витьку и говорить с ним.

Сознаюсь, что кроме его потрясающей харизмы нас подогревало еще и то, что Витька никогда не заявлялся пустым – всегда с подарками. Мы знали, что он человек не бедный: тогда он работал заместителем начальника отдела сбыта Автомобильного завода имени Ленинского комсомола, того завода, который делал «Москвичи». Естественно, ходоки со всего Союза обивали пороги его кабинета, естественно, у Витьки водились деньги. Я помню, мы даже приезжали к нему на квартиру в подмосковную Щербинку с ночевкой для того, чтобы по редчайшему в те времена видику, который у него, естественно, был, посмотреть еще более редчайшую и вообще запрещенную в те времена порнуху.

Витьку другом я не считал. Точнее говоря, я об этом вообще не думал: встречаемся и встречаемся, тянет нас друг к другу и тянет. Его образ жизни, его доходы, его автомобиль казались мне тогда недосягаемыми: ездил Витька на «старом» – это теперь старом! – «Москвиче-2140» цвета «металлик» – «Снежная королева». Двигатель у него был какой-то специальный, чумовой, форсированный, заводился в любой мороз; обивка салона – велюровая, что приравнивалось по тем временам к дессидентству; вместо ручек стеклоподъемников – кнопки электропуска, а под сиденьем – мы это знали – у него всегда лежал пистолет.

О пистолете позже, а сейчас о том, что позволяет мне сегодня назвать его своим лучшим другом, – о его человечности и доброте. Я ощущал их всегда. Однажды, в один из вечеров после рождения нашего первенца Мишки – Маша только-только из роддома, – он появился у нас. Поставил на стол затертую и какую-то замызганную бутылку с сумасшедшим французским коньяком и сказал: «Пусть первый алкоголь, который впитает с твоим молоком твой сын, будет самым лучшим в мире. И пусть в его длинной и красивой жизни не будет напитков хуже».

Кормящая Маша, естественно, не пила. Но тогда – выпила. Две крошечные рюмки Витькиного сумасшедшего коньяка.

Затертой и замызганной бутылка была потому, что Витька возил ее в багажнике своего автомобиля года полтора, не находя достойного повода для того, чтобы этот божественный напиток испить. Надо ли говорить, что такое был тот коньяк на нашем столе, когда в те времена мы по талонам, давясь в часовых очередях, брали обыкновенную «Московскую»?

Я тогда уже работал в «Комсомолке», и Витька читал мои статьи регулярно.

Очень редко он звонил и говорил какие-то слова о них. Но зато он был единственным, кто хоть иногда звонил, я его любил и за это. Но, к сожалению, своей любви тогда не осознавал.

Первый наш сын, Мишка, родился 9 октября, в день рождения моей мамы и Маши. Никто, естественно, ничего не подгадывал – за нас всех распорядился Господь.

В тот день, в тот час я играл с товарищами в футбол в Лужниках – хорошо было! Прохладно, азартно, по-моему, мы выигрывали, и мне было очень хорошо в день рождения двух самых близких мне людей – мамы и любимой. Мы ведь тогда не были расписаны, жили, что называется, в гражданском браке.

Отыграв и отпотев, со сладкой истомой во всех без исключения членах, я сел в машину и рванул в роддом, к жене. Понятно, что, отвезя ее рожать, я посещал ее каждый день.

Каково же было мое удивление, когда из окна высунулись ее подружки и сообщили, что муж уже приезжал и привез ей огромный букет роз. Его по местным правилам нельзя было передать через приемную, и потому они спустили веревку и подняли его в окно.

Да, когда я сегодня смотрю на своего старшего сына (вообще-то – среднего, потому что в первом браке у меня тоже сын – Костя), то всегда вспоминаю Витьку – он был первым.

Мало того, недели через две после рождения Миши он приехал к нам с классной ГДРовской коляской на мягком ходу и торжественно заявил: «Я обещаю, что отныне все колеса вашего сына – мои проблемы». Не скрою, мне очень понравилось это заявление.

И в третий раз Витька потряс меня своей заботой о моих близких. Как-то вернулся я из редакционной командировки, и Маша, живущая с сыном на даче, рассказала, что за эту неделю пару раз появлялся Витька на своем «серебристом чудовище». Заходил в калитку, выгружал из багажника какие-то продукты, приносил два ведра воды, спрашивал о проблемах и уезжал.

Два ведра воды! Те, кто знал Витьку, понимали, что эти два ведра для него – подвиг. Тут самая пора сказать о том, что мой друг Витька был болен. Неизлечимо. Он был просто обречен. Диагноз – рассеянный склероз. Знал ли об этом он сам, мне неизвестно. Тогда не было известно. Нести что-то весом больше пяти килограммов ему было нельзя. А тут – два ведра!.. Самое потрясающее, что я его об этом не просил, я просто сказал, что уезжаю в командировку. Это он уже сам вычислил, что Маша остается с ребенком одна на даче и, может быть, ей потребуется помощь. У вас есть такие друзья?

Дальше – больше: мне предстояла командировка в самый бандитский регион Союза – в киевское предместье Боярку. В редакцию пришло письмо, в котором сообщалось об убийстве молодого парня, отказавшегося пить спирт с коллегами по работе. Когда Витька узнал об этом, заявил безапелляционно: «Я поеду с тобой. У меня машина и пистолет».

Почему-то я не мог сказать тогда Маше, что в Боярку мы едем вдвоем. А... вспомнил – Витька взял с собой девочку, и мне казалось, что ее присутствие кладет тень и на меня. Я взял билет на поезд Москва – Киев, показал его Маше, она проводила меня на вокзал, к поезду, а потом я, когда она исчезла, из поезда этого вышел, нашел на стоянке «серебристое чудовище» Виктора, сел в него, и мы втроем рванули на колесах в Киев.

Прошло много лет, но никто и ничто не сможет заставить меня забыть те поздние морозные боярские вечера, когда я, один как перст, стоял на остановке автобуса, а кодла молодых ребят, по домам которых я только что прошел, расследуя убийство их товарища, пульсировала и клокотала буквально в двадцати метрах от меня, выслеживая, сопровождая от дома к дому, но не рискуя зацепить как следует – побить, убить: все-таки корреспондент, все-таки из Москвы, из «Комсомольской правды».

Я стоял один на остановке, мерз, было что-то около минус двадцати, они потихоньку приближались, смелели при виде одинокой фигуры под фонарем...

И вдруг издалека доносился нарастающий рев форсированного мотора, полыхали по горизонту галогенные фары, и в начале улицы появлялось «серебристое чудовище» моего друга Витьки, а я знал, что под его сиденьем всегда лежит пистолет! Как же я торжествовал тогда!!

Было видно, как он идет по снегу и льду в спортивном режиме, с заносом, было ясно, что своими мощными, нездешними фарами он кого-то ищет, и когда он останавливался возле меня, когда правая дверца широко распахивалась, демонстрируя по-московски комфортабельное нутро, какое же торжествующее чувство меня охватывало, с каким же наслаждением забирался я в расслабляющее тепло и смотрел в чуть усталое лицо своего друга Витьки. «Ну как? Все нормально?» – спрашивал он меня.

Потом по результатам этой командировке в «Комсомолке» вышла моя статья, и я молчаливо посвятил ее Витьке.

Женщин у него было много, и всех их он называл одним и тем же словом: человечек. «Понимаешь, – говорил он, – такой человечек замечательный, сидим в машине, а она мою коленку гладит и шепчет: „Виктор Евгеньевич, я вас еще в школе полюбила – вы были в десятом, а я во втором!“».

«Ты знаешь, человечек мне попался потрясающий, я думаю: поцеловать – не поцеловать, не дай бог спугну, все-таки первый раз встречаемся. А она в халатике ходит по всей квартире, и вдруг пола этого халата распахивается, и я вижу, что под ним – ничего! Тут уж я принял единственно верное решение...»

Он был женат, но жена, узнав о его диагнозе, Витьку бросила. Да, может быть, она его бросила бы и безо всякого диагноза – он был непрост. С ним было нелегко. А он ее продолжал любить больше всех тех «человечков» и потому часто нарывался на неприятности.

Однажды он застал у нее, то есть у себя, в своей бывшей квартире, своего друга. Тот открыл дверь и предстал пред Витькой во всей своей расслабленной красе. Витька закипел, стал что-то выяснять, попытался пройти в квартиру, к жене, но не получилось: друг спустил его, немощного, с рассеянным склерозом, с лестницы. В то время я бесконечно удивлялся, как он вообще ходит – ноги он мог переставлять только с помощью рук, цепляясь за брючины. И вообще, не было для меня горше зрелища, чем подниматься вслед за Витькой по лестнице.

Витька с лестницы скатился, отлежался, оклемался и побрел к своему автомобилю, где под водительским сиденьем всегда лежал пистолет. Системы он был не русской, потому что служил Витька во Вьетнаме командиром автовзвода. Однажды он попал под ракетный обстрел своих же, и осколок засел в его позвонке, сломав ему всю жизнь. Оттуда же и пистолет.

А достал Витька тогда, в тот вечер, из-под сиденья не пистолет, а газовый баллончик, который в те времена в нашей стране тоже был редкостью и свидетельством принадлежности к высшему, неподконтрольному кругу. Достал его и поднялся опять на свой этаж к своей квартире. Позвонил еще раз. И еще раз вышел его вальяжный мощный друг – без опаски вышел, как хозяин и женщины, и ситуации, – а Витька – в морду ему из баллончика!

Вырубился тот, рухнул на пол. Тут уж Витька – бог ему судья – ногами его обслужил и сковородой, взятой с кухни, по голове добавил.

Жена, красивая женщина – по-другому у Витьки и быть не могло, – не издала ни звука, только стояла, сжав лицо ладонями, и смотрела на схватку самцов, как и подобает породистой самке.

Витька сделал свое дело и, не проронив ни слова, уехал. Приехал к нам и все рассказал. Мы его пожалели. Я знал, что он болеет, но Витька не посвящал в свои дела окружающих, я никогда с ним об этом не говорил. Витька то исчезал, то появлялся, принося в наш дом только радость. Но однажды – я был на работе – он позвонил мне из больницы, и в его голосе слышались панические нотки:

– Юра, Юра! Ты можешь вот сейчас, немедленно, приехать?

– А что случилось, Вить?

– Ничего не могу объяснить – приезжай как можно быстрее!

Мы в редакции шизиков навидались достаточно, нас ничем не проймешь, и людская боль лишь тогда хватает нас за сердце, когда она пробивается сквозь омертвевшую, циничную журналистскую «чешую» – его голос пробил ее сразу. Я тут же прыгнул за руль и рванул в больницу, которая, к счастью, находилась неподалеку, на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе. Сейчас я знаю, что это за больница. А тогда – не знал... Влетел на его этаж, в его палату, и Витька, в таком дурацком для него, аристократа, больничном халате, сунул мне в руки видак: «Быстро уезжай, и чтобы тебя никто не видел!»

Как потом выяснилось, весь этаж смотрел по Витькиному видаку крутую порнуху. А весь персонал недоумевал: какая сила тянет больных в палату «номер шесть»? Когда кто-нибудь из врачей туда заходил, на телеэкране шли новости, и толпа мужиков их напряженно смотрела. Все просто – кто-то держал в руках пульт и вовремя переключал канал. На новости. А потом один идиот попросил этот пульт подержать, и когда в палату зашел дежурный врач, стал лихорадочно давить на кнопочки, но не на те. Врач обомлел: на экране половой акт крупным планом – и бросился вызывать подмогу. Тут-то мне Витька и позвонил.

Я приехал вовремя. Еще пара минут, и Витьку могли бы привлечь по статье. Но я увез вещественное доказательство.

Последний раз он позвонил мне в редакцию перед Новым годом и попросил встретиться, я уже не помню для чего. Я назначил ему время, а сам забыл, забегался, не вышел на морозную улицу: ну просто напрочь память отшибло. Надо к тому же знать редакционную запарку, выныриваешь из нее иной раз и не можешь вспомнить: обедал ты сегодня или нет?

Две недели после того от Витьки не было ни слуху ни духу. А на двадцатый день, когда мы с женой были в гостях, меня разыскал по телефону наш общий друг и почти без подготовки сказал: «Крепись, Юра, Витюшки больше нет».

Такой истерики, которая приключилась со мной после этих слов, я не припомню за всю свою жизнь: я рыдал, сползая на пол, на лестничной клетке той квартиры, где застала меня эта весть.

Часа полтора меня потом отпаивали и успокаивали, прежде чем я смог сесть за руль и поехать в Щербинку. К Витьке. Вернее, к тому, что от него осталось.

Были ралли – «Снежинка» или что-то вроде этого. Витька участвовал. На одном из скоростных участков его машина улетела в кювет. Он вышел и стал своим инвалидным шагом переходить гололедную трассу. В тот момент, когда он был на ее середине, из-за поворота показалась спортивная «Волга».

Говорят, что Витька мог бы вернуться или, наоборот, рвануть и успеть перебежать. Но он выбрал третье – сел посередине трассы и покорно обхватил голову руками. «Волга», идя в заносе фактически без управления, ударила бампером его в висок – он умер мгновенно. Говорили, что он сел посреди трассы сознательно, зная свой диагноз. Но я в это не верю.

Как его хоронили, что говорили и как плакали – это знаем только мы. Машин понаехало – до горизонта. Витьку опустили в землю рядом с его братом Романом, который погиб двумя годами раньше oт русского идиотизма – какой-то хулиган на перроне ударил его по голове. Осталась одна их мать, Мария Николаевна, да жена Романа, да мы, двое друзей Витьки. Нас ведь было трое.

Каждый год не получается, но мы созваниваемся, мы божимся, что 20 января обязательно встретимся, обнимем Марию Николаевну, положим цветы на Витькину могилу, но... Стыдно, конечно.

Вот он, Витька, смотрит на меня с фотографии – автомобильный бог и мой самый лучший друг, – я только после его смерти понял, что он был моим лучшим другом.

Прости, Витька!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.