Лайки

Лайки

Охотник-промысловик Николай М. жил в Туруханске, а угодья у него были в бывшем поселке Большой Порог по Нижней Тунгуске — это сто двадцать километров от райцентра. Охотился тогда он один, как и многие, считал себя сильным и выносливым человеком, да и возраста был молодого и гонористого — тридцать лет, когда кажется вот-вот и ухватишь бога за бороду. Участки в тех краях — ого-го, пешком много не набегаешься, поэтому штатников забрасывали вертолетом на дальние угодья. И вот однажды залетел Коля вдвоем с лайкой Варей в самый глухой угол, в места не обловленные, соболиные. А у охотника настроение больше поднимается от предвкушения, чем от процесса, поэтому он сразу же взялся за дело: пока снег не лег, надо приваду заготовить и слегка в яме подквасить. Дня два порыскал, отстрелял лося, но далековато от избушки, поэтому два дня еще мясо на горбу выносил. Ну и пропотел хорошо — за лето отъелся на домашних харчах, в начале сезона всегда тяжеловато, да в последнюю ходку без суконной куртки пошел, налегке. На обратном же пути снег с дождем, промок насквозь и, когда приволокся в избушку, почуял уже, худо дело, температура. Натопить бы сразу, пропариться и чаю с малиновым листом, но Варя по дороге отстала, и вот уже темнеет, а собаки нет. Тут еще нехорошее предчувствие — не случилось ли чего: сука азартная, а медведи еще не легли, ходят по округе, следят… Короче, куртку надел, и пошел назад, и бродил до глубокой ночи, стрелял, звал — нет Варвары! А самого уже качает. Пришел в избушку, а собака его там встречает и ластится. Коля чаю малинового наварил, напился и под шкуру: проспаться, так к утру все и пройдет, не впервой.

Всю ночь был в бреду, горел огнем, и потому что начался сильнейший кашель — легкие наизнанку выворачивало, дышать было трудно, понял, что это сильнейшее воспаление, а из лекарств только анальгин, йод и двести граммов спирта. Наутро едва сполз с топчана, чтоб печь затопить, хотел выпить спирту, но неразведенный не смог, дыхания не хватило. Грудь себе растер, разбавил водой, выпил и вроде бы полегчало, заснул, но тут за дверью собака заскулила. Кое-как впустил ее, на четвереньках пополз к топчану и словно в яму провалился, показалось, сознание потерял, и не знает, сколько времени в беспамятстве был. А очнулся, в избушке холодно, Варька ему лицо и рот вылизывает, скулит и вроде бы на улицу просится. Но встать уже и сил нет, Коля правило из угла достал, дотянулся до двери и толкнул ее. Собака сначала кинулась наружу, однако вернулась и начала лаять на него — дверь-то открытой осталась. Понятно, зовет куда-то, на улицу выманивает, видно, невдомек ей, что заболел вожак стаи. У самого же мысли пошли дурные, представил, как найдут его ранней весной, мышами объеденного, как матушка зарыдает, как жена заплачет с укором, мол, сколько просила, брось охоту, иди работать на самоходку… Варька же все лает или заскочит в избушку, схватит за телогрейку и тянет в двери.

Западно-сибирские лайки

— Ничего Варя, ты выживешь, — успокоил Коля. — В яме целый лось лежит, до весны хватит…

А собака вдруг ощерилась, зарычала на него и начала от злости телогрейку трепать — только вата полетела. И тут Коля подумал, что лучше уж под звездным осенним небом умереть, чем в нетопленой избушке. Потом снегом завалит, так мыши не сильно испортят… Дополз, перевалился через порог, а на улице утро, рассвет, землю чуть подморозило, и день обещается быть солнечным, ярким. И такая тоска навалилась: как же так? Всё останется — деревья, земля, небо, соболя и даже Варька, а его не будет! На улице как-то легче дышать стало, а собака все тянет за полу, упирается лапами, рычит. Коля и пополз за ней, благо что под горку, в распадок, где тек ручей. Знал, что вокруг на сотню километров ни души, а все-таки мысль затеплилась: вдруг там, куда Варька зовет, люди? Мало ли, туристы, геологи, топографы, изыскатели — вон их сколько по тайге шастает…

Русско-европейские лайки

Пока сползал в распадок, солнце поднялось, мох под руками начал оттаивать, а Варя выбежала к курумнику, опять залаяла на Колю и давай траву есть. Лает и ест! Тут он сообразил, сорвал этой травы — какие-то былинки с семенными коробочками, как у льна, и листики мелкие пожухлые: кажется, раньше такой и не видел. Попробовал, а жесткая травка, едва жуется, и на вкус чуть горьковато-терпкая. Собака возликовала, дескать, ну наконец-то догадался! Коля нарвал пучок и стал объедать только листики и семена, в общем, за полчаса с пригоршню этой травы съел, и почувствовал, как жар в груди и кашель чуть присмирели, а губы и язык онемели, словно от наркоза, и лоб вспотел. Ощутимого улучшения не было, от слабости едва на четвереньках стоял, но охватившая все тело болезнь словно замерла, затаилась. Тогда Коля нарвал чудо-травы, напихал за пазуху и в обратный путь. К полудню к избушке приполз, печку затопил, котелок травой набил, водой залил и вскипятил. Отвар был горький и какой-то смолистый, но напрягся и одну за одной две кружки горячего выпил и сразу в пот бросило. Варька возле крутится, скулит и как доктор в глаза ему заглядывает — кажется, вот-вот спросит, ну как, мол? Полегчало? Коля дверь приоткрыл, чтоб, если уснет или умрет, собака могла выйти, лег на топчан, укрылся шкурой и больше ничего не помнил.

Проспал около суток, избушка давно выстыла, но он все еще мокрый лежит, будто искупался. А Варька, как медсестра, рядом дежурит, и всё в глаза смотрит, аж что-то страшно стало: уж не ведьма ли в собачьем образе? Достал он запасную одежду, переоделся в сухое, еще кружку холодного отвара выпил и опять уснул. Через двое суток на ноги встал, первым делом пошел к курумнику и всю траву, что была, вырвал до последней былинки, навязал пучков и повесил сушить в избушке. А потом подумал, если вершки так помогают, то, должно быть, корешки еще сильнее будут. Пришел к курумнику с лопатой, перекопал каменистую землю, выбрал невзрачные, деревянистые корни, отварил и всего-то кружку выпил, и сначала почуял хмельное головокружение, а потом силу такую, что хоть сейчас в тайгу беги.

В общем, Коля поправился, отохотился сезон успешно, и когда выбрался домой, то травой этой до весны жену и ребятишек поил, когда те простывали. И всё ждал лета, чтоб слетать на свой участок и поглядеть, как растет это целебное снадобье, да еще бы заготовить побольше, поскольку узнав, как Варька вылечила его, все начали расспрашивать и заказы делать. Пообещал вертолетчикам снопик травы подарить, те и забросили Колю с Варькой в угодья. Пришел он к курумнику, все вокруг обошел, осмотрел: багульник растет, кукушкин лен, угнетенная голубика, черничник, а той травы нет. Ладно, думает, может, она к осени вырастет. Сезон начался, прилетает на участок и сразу туда — ни единой былинки.

— Ищи, Варька! — говорит собаке. А та смотрит на него и лишь скрученным в два кольца, своим рыжим хвостом виляет…

Эту историю Николай рассказал, когда уже Варьки давно на свете не было. Лежала она в могиле на Большом Пороге неподалеку от дома, как человек, под крестом, холмик камнем обложен и вроде клумбы сделано, на которой растет всякая сорная трава. Питерские изыскатели, что работали рядом с порогом, принимали это захоронение за настоящую могилу, поскольку надпись была «Варвара», дата рождения и смерти, и все сожалели, что прожила недолго, ребенок еще — девять лет…

Для рабочей лайки промысловика эти годы — целая жизнь, наполненная самыми разными переживаниями, которых человеку хватило бы на 90 лет. Срок жизни той же собаки в домашних, «квартирных» условиях, при соответствующем питании увеличивается до 15–18 лет. То есть настоящая, трудовая лайка израбатывается, истрачивает свой жизненный ресурс в два раза скорее. И это обстоятельство тоже делает ее похожей на человека: редкий промысловик доживает до глубокой старости…

В лайке сочетается все: детская непосредственность, когда радуется, и суровая, даже жесткая решимость, когда работает по хищному матерому зверю; чуткая осторожность и абсолютное бесстрашие, а еще безмерная любовь к человеку, особенно с ружьем. Эти собаки умеют улыбаться и плакать, как люди, и все это отчетливо выражается на их лицах. Я не ошибся: если животное через определенные гримасы выражает чувства и внутреннее настроение, сказать, что это морда уже нельзя. Воздержание и неприхотливость в пище у лаек иногда потрясает, и становится понятным происхождение пословицы «Как на охоту, так собак кормить». Промысловым лайкам перестают давать пищу за три-четыре дня перед сезоном, на охоту она выходит голодная и в течение суток получает одну тушку белки, рыбину или немного жидкой каши. К концу сезона собака теряет до 30 % веса, становится костлявой и легкой. Но как только заглубеют снега, ее ставят на откорм, обычно варят сохраненные беличьи тушки, ондатру, рыбу — в общем, кормят отходами производства. Кстати, даже оголодавшие собаки не едят, например, тушки норки, колонка и хоря, возможно, из-за мускусной железы, но если хорошо проварить, растолочь, добавить пшенки и сделать супчик, то и это годится.

Постаревшую собаку настоящий промысловик никогда не убьет и не прогонит. А будет кормить до естественной смерти. Мне было года три, когда умирала от старости отцовская рыжая лайка Лютра. Это было поздней осенью, батя с раннего утра ушел с Пиратом, ее сыном, белковать, а уже год как обезноженная, иссохшая и живущая на «пенсии» собака начала умирать. Вся семья сошлась к ее будке, чем-то пытались напоить, давали лакомства, но Лютра как-то старчески улыбалась и уже едва приподнимала голову. Мама и бабушка заплакали, как возле постели умирающего человека, дед строжился на них, матюгался, а самому было дурно. Мы с сестрой залезли в будку, гладили ее худое, костлявое тело и тоже чуть не ревели. Несколько раз у Лютры вроде бы начинались конвульсии и нас прогоняли, однако она скоро вновь поднимала голову, скулила и смотрела на торбинскую дорогу. Все это продолжалось целый день, и лишь вечером, когда отец пришел из тайги по этой самой торбинской дороге, Лютра вдруг оживилась, выползла из будки, полизала руки своему вожаку стаи и тут же скончалась.

Я впервые увидел, как мой батя, большой сильный человек, плачет…

Он вспоминал Лютру всю жизнь, считал, что другой такой собаки больше не будет — может, связывал с ней свою молодость, азарт, удачу, но и в самом деле подобной лайки он больше не нашел и сам умер, как его любимица, изработанный и обезноженный в возрасте 57 лет…

Иногда у нас было до семи собак с молодняком. Отбор был жестким, и после каждой охоты поголовье сокращалось, пока не оставалось две-три толковых. Философия была простой, крестьянской, никто бесполезную собаку кормить не станет. Окончательный отбор был после медвежьей: за трусость безжалостный расстрел на месте. Отец и это объяснял просто — в критической ситуации сбежит и подставит, сдаст зверю с потрохами. В результате всегда оставалась одна собака, но самая лучшая. Он не жалел даже тех, кто неплохо уже начинал работать по белке и соболю. Но безмерно радовался, когда кандидат на собачью доху вдруг проявлял чудеса храбрости, вязкости и без всякой специальной тренировки, а по природе своей начинал умело крутить зверя, и даже если отпускал его, то прибегал с медвежьей шерстью в пасти. Лайка уникальна тем, что универсальна и работает как по малой птице, так и по крупному зверю. Когда охотник уверен в собаке, он ходит по тайге без опаски, что случится какая-нибудь неожиданность. Слушая голос лайки, можно за километр определить, по кому она работает. Но особо ценной собакой считается еще и понятливая, то есть, если ты вышел за белкой, она не станет отвлекаться на зайцев, глухарей и даже лосей, хотя непременно укажет присутствие сопутствующей добычи, мол, я сказала, а ты решай, надо, не надо. Если же еще у нее верховое чутье, когда лайка находит зверька не только по запаху следа, которого может и не быть, если тот идет по кронам деревьев, а слышит характерный шорох и видит любое движение, то такой собаке и вовсе цены нет.

Карело-финская лайка

Вместе с угасанием промысловой охоты падает и качество разводимых местных пород. Когда-то было запрещено в традиционно охотничье-промысловые районы завозить иных, нежели лайка, собак, дабы помесью не портить сложившуюся за многие годы породу. Современная охота ради забавы все больше ориентируется на королевский стандарт: ищущего развлечений человека с ружьем ставят на номер и загоняют на него добычу. Для этого не требуются какие-то особого качества собаки, лишь бы тявкала и ходила по следу, чтоб выгнать зверя или добрать подранка. А то и вовсе можно пса оставить дома, на балконе, поскольку егеря и сами все могут. Из-за этих загонных зверовых охот я испортил русско-европейскую лайку, Роя, которого взял в 1993 году, в тяжелые голодные времена. Задатки у него были прекрасные, в девять месяцев он с другими собаками уже крутил по глубокому снегу секача и, не соразмерив азарт и опыт, угодил под него. Все происходило в густом еловом подлеске, стрелять было опасно из-за мельтешащих собак, и мне показалось, все, пропал щенок. Однако через мгновение он возник из сугроба помятый и потоптанный, но снова бросился на кабана. После этой охоты Рой болел три недели, едва вставал, подволакивал задние лапы, но молодость взяла свое, и уже через месяц он вытропил, и по сути, выгнал на меня лося. Я уж было возгордился, что обрел себе верного и достойного товарища, однако охотиться в одиночку становилось занятием, не соответствующим времени и положению. Голодная пора миновала, охота стала коллективным удовольствием, в обыкновение вошло проводить загоны, и приходилось оставлять собаку дома. А если берешь с собой, то вместе с ней становись загонщиком, на что у самого уже не хватало здоровья, да вроде уже на номере стоять положено. Рой все чаще оставался в квартире, где было кому баловать, и в конце концов из охотника он превратился в веселого друга и всеобщего ласкового любимчика. Теперь ему скоро 14 лет, и о боевой юности напоминает лишь поврежденный кабаном крестец — болят задние ноги…

Притравка лаек

Официально существует всего четыре породы лаек — западно-сибирская, русско-европейская, карело-финская и восточно-сибирская, которые определяются специалистами по росту, окрасу, размерам — в общем, по экстерьеру и характерным охотничьим качествам, но это так называемые заводские, стандартизированные породы. На самом же деле основная масса лаек — это помесные, что вовсе не означает беспородные. Именно из них профессиональные охотники и подбирают себе собаку, поскольку, например, с Крайнего Севера просто так не слетаешь на материк, чтобы присмотреть себе щенка в питомнике. Бывают в этих местах свои заводчики, у кого, например, подобралась отличная по качествам смычка — кобель и сука репродуктивного возраста. Тогда начинается ажиотаж, очередь за щенками, и несколько поколений этих собак поддерживают на хорошем уровне местную породу, однако через десяток лет начнется затухание.

У старообрядцев, в прошлом с хорошо налаженной, хотя и замкнутой, связью и «инфраструктурой», вопрос племенной работы решался на очень высоком уровне. Кержаки обменивались не только богослужебными книгами, информацией, невестами, но еще и собаками, и по Соляному пути на случку водили хороших кобелей, носили щенков из конца в конец огромной Сибири и за Урал. Поэтому, например, у староверов в Саянских отрогах, в потаенных скитах, можно было обнаружить черно-белую русско-европейскую лайку, а у архангельских — эвенкийскую лайку, которую принято называть восточно-сибирской. Причем кержаки никогда не кормили пустых собак, вели тщательный отбор, и в результате сформировалась своеобразная порода, которую в шестидесятых охотники называли кержацкой, и считалось за удачу добыть такого щенка.

Дело в том, что промысловики, исхаживая тайгу, часто натыкались на старые скиты и поселения либо на вновь образованные, а поскольку умели держать язык за зубами, то заводили дружбу со старообрядцами. У деда Аредакова угодья были на Тонгуле, считались самыми отдаленными и богатыми, поскольку бывший поручик всегда сдавал пушнины больше всех, ходил в передовиках, получал премии. И собаки у него были самыми лучшими — когда-то отец взял у него щенка, из которого потом и выросла Лютра. Дед совсем постарел, его участок отдали приезжему промысловику по прозвищу Шиш, тридцатилетнему парню, окончившему охотничий институт в Кирове. Этот образованный, физически крепкий и увлеченный человек с жаром взялся за работу, но в первый же сезон получил шиш — не добыл и четверти от того, что добывал слабосильный, старый поручик. Шиш решил, что это от незнания угодий, взял бутылку и пришел к Аредакову, дабы поговорить по душам и почерпнуть у деда хитрости ремесла на этом участке. Но прожженный, привыкший таиться беляк толком ничего ему не рассказал, и лишь перед его смертью стало известно, что Аредаков еще со времен Гражданской войны дружил с семьей старообрядцев, тайно живущей в среднем течении Тонгула. Приносил и привозил им на обласе провиант, соль, муку, мануфактуру, а забирал пушнину и сдавал потом как свою. И своих прекрасных лаек получал от них же. Так что Шиш еще года два помаялся в его угодьях и куда-то исчез. После него на этот лакомный кусок многие рты открывали, Володя Тараха даже бросил отцовский участок, развелся с женой и уехал на Тонгул, ибо все еще будоражили увлеченные головы промысловиков слухи о его богатстве. Но тоже получил шиш и куда-то пропал…

За хорошего, от местной породы щенка охотники давали двух соболей, а это на советские деньги 200–300 рублей. За годовалую, уже почти готовую лайку иногда не жалели и четырех, а бывало, сводили со двора годовалую телку. После Моряка, совершенно белого, невероятно вязкого, с верхним чутьем, кобеля, отец никак не мог найти хорошую собаку. Однажды леспромхозовский бухгалтер дядя Веня X. предложил ему попробовать десятимесячного щенка, которого привез откуда-то с севера, назвал Тузиком и выкормил, но ни разу не брал на охоту. Так вот этот пес с пошлым именем показал такие результаты, что батя среди сезона по простоте душевной прибежал к дяде Вене, дабы выкупить Тузика. Цена поднялась до пяти ящиков — 100 бутылок водки, но дядя Веня не уступал и, видимо, уже тогда что-то соображал в аренде — предложил отцу работать с «половья», то есть половину добытой с Тузиком пушнины должен был отдавать дяде Вене. Отец не согласился, а сам хозяин только мечтал заняться охотой, поэтому к двум годам сидящий на цепи пес просто стал хорошим охранником. Но удивительное дело: когда видел отца, вдруг начинал выть — словно оплакивал судьбу, которая не состоялась.

Меня всегда поражало количество и разнообразие собак в северных поселках, а самое главное их содержание. Огромные, волкоподобные, полуоблезлые лайки встречают вас уже в аэропорту, например, Туруханска, Диксона, Чокурдаха, и такое ощущение, что это бродячие, бесхозные псы, все лето живущие на помойках. Однако когда в Хатанге я присмотрел и прикормил себе одного такого (за кусок хлеба там ты можешь легко стать вожаком стаи) и повел в вертолет, чтоб увезти с собой в экспедицию, то немедленно был остановлен каким-то мужиком, который устыдил меня, что воровать собак нехорошо, и назвал имя хозяина.

Почуяли зверя!

Оказывается, с окончанием охотничьего сезона лаек пускают на подножный корм до самой осени, и они бродят, где хотят. И только перед зимним сезоном сами возвращаются к хозяевам, которые начинают их кормить. Между прочим, этих крупных лаек там широко используют в качестве ездовых, запрягая в нарты по четыре и шесть штук, но только для заброски грузов в угодья. Естественно, селекция там дикая, однако рассказывают, что племенная работа все-таки ведется — в основном скрещивают с волком, чтоб омолодить, освежить породу, и поэтому иногда на улице можно шарахнуться в сторону, когда на тебя вылетает волк чистой воды. Однако эта зверюга вдруг начинает лаять и вилять хвостом, выпрашивая кусок.

Есть в этом что-то печальное…